ОТВЕРНУВШАЯСЯ ПАМЯТЬ

Возле подмосковного поселка Переделкино, вблизи обмелевающей речки Сетунь, раскинулся комплекс представительных зданий, когда-то являвшихся собственностью партии. Там под врачебным доглядом доживали дни старые большевики. Сегодня здесь образован Геронтологический центр, не знаю уж, на какой основе — коммерческой или иной.
Поодаль от жилых строений —кладбище, где похоронены старые партийцы, в большинстве своем с дореволюционным стажем. Убого теперь здесь. Оплывающие взгорки, потемневшие памятные плиты, крошащийся ракушечник обрамления... Кажется, никому до покойников нет дела.
Стал посещать это кладбище по негаданной причине.
В юности я восхищался военной лирикой Михаила Дудина. Позже мы познакомились и пребывали в уважительно-внимательных отношениях. Последние годы перед его смертью, уже в пору перестройки, различия во взглядах на общественные процессы развели нас, охладили друг к другу. Но давний образ М. Дудина, замечательного фронтового поэта, оставался в моем сердце. Поэтому и кончину его я воспринял со скорбью. Позже установилась переписка с его вдовой, Ириной Николаевной Тарсановой, которую тоже знал с послевоенных лет.
Я жил в подмосковном Переделкине, а у нее на кладбище старых большевиков покоилась тетка Евгения Николаевна Тарсанова. Наступившее материальное оскудение и возраст не позволяли племяннице приезжать из Ленинграда в Москву и ухаживать за могилой дорогого человека. Она написала мне: “...В прежние годы на Переделкинском кладбище был хозяйственник по фамилии Гришин, с ним договаривалась на весь год, а теперь он покоится там же...” Вот и стал я выполнять обязанности “хозяйственника Гришина” — приводить в должный порядок могилу.
Могила Евгении Николаевны по своей заброшенности мало чем отличалась от соседних захоронений. Разве что выделял ее гранитный черный обелиск, где полустерто проступали имя, годы жизни (1881 — 1976) и год вступления в партию — 1903.
Работа моя была проста: собирал опавшую листву и сучья, вытирал тряпкой потрескавшийся гранит, высаживал неприхотливую растительность... Я стал привыкать к этой могиле и с удивлением заметил, что испытываю некоторое беспокойство о ее участи, когда долго не посещаю кладбища. И вдруг я ощутил в себе какую-то огорчительную неполноту оттого, что почти ничего не знаю об усопшей. Я обратился к Ирине Николаевне. Обстоятельное послание, полученное мной, привело меня к печальным раздумьям.
Она родилась в Симбирске в интеллигентной семье, и в гимназические лета завязались ее единомышленнически-дружеские отношения с Марией Ульяновой. Волевая, решительная, Евгения отличалась от тех провинциальных барышень, которые грезили неясным светлым будущим и вписывали в девические альбомы нехитрые стишки.
Евгения переезжает в 1900 году в Москву учиться на Женских курсах и уже в ту пору становится участницей подпольных революционных кружков.
В 1903 году вступает в партию социал-демократов, и в тот же год за распространение нелегальной литературы ее заключают в Таганскую тюрьму. Там она долго не задерживается, ее переводят в Киевскую, известную под именем “Лукьяновка”. Она узнает, что в одной из камер томится ее землячка и товарищ по партии Мария Ульянова. Увиделись они во время тюремных прогулок, впоследствии наловчились обмениваться записками и даже установили связь с киевскими рабочими кружками. В письмах брату Мария Ульянова описывала свою жизнь в знаменитой “Лукьяновке”.
В 25 лет Евгения выходит из тюрьмы зрелым партийным работником. Возвратясь в Москву, она поступает ночным корректором в типографию, выступает одним из организаторов профсоюза печатников.
Прослеживая ее жизнь, с каким-то благоговением отмечаешь: никогда она не стремилась к почетным должностям, не была обуреваема мечтами о престиже, а находила высшее духовное удовлетворение в повседневном служении Идее и Человеку. Партийная деятельность до революции не сделалась для Евгении Николаевны трамплином во власть. С 1920 года она работала в системе просвещения; до преклонных лет, до шестидесятых годов, была библиотекарем при парткабинете Первомайского райкома в Сокольниках.
У нее были свои незыблемые жизненные принципы, которым она не изменяла, и суть их сводилась к отторжению от себя любых личных выгод или материальных преимуществ. Когда нынче я слышу заушательское, облыжное поношение коммунистов, учиняемое ретивыми либералами или несмышленышами, подпевающими им, хочу воскликнуть: “Да взгляните же, какие возвышенного душевного настроя коммунисты жили в ХХ веке!”
Евгения Николаевна считала райком партии своим домом. И в этом не было преувеличения. Когда она состарилась, племянница уговаривала ее оставить Москву, переехать к ней в Ленинград в налаженный семейный уют. Тетка категорически отвергла приглашение. Ее довод прозвучал в духе ее воззрений: “Я ведь на учете в своем райкоме...”
Она отказалась и от отдельной однокомнатной квартиры в Москве, полагая, что переезд удалит ее от повседневного общения с коммунистами родного райкома. Получая как ветеран партии в трудные послевоенные годы продуктовый паек, она делилась им со всеми обитателями коммуналки, с которыми проживала много лет.
Она не была “синим чулком”, личностью “не от мира сего”. Она могла, как вспоминала И. Тарсанова, “мазуркой проскакать от Зубовского до Смоленского бульвара”. Радовалась знакам внимания к ней. Вспоминает И. Тарсанова: “...В документальном фильме вся страна видела, как Л.И. Брежнев вручил тете Жене, старой большевичке, в подарок крохотную коробочку; это были дешевенькие часики, циферблат которых нельзя разглядеть, но Евгения Николаевна очень дорожила ими...”
Ее внутренний мир обогащался, соприкасаясь с чуткими, проверенными испытаниями друзьями. И одним из преданнейших на протяжении десятилетий явился человек такой же одухотворенный, как и она сама, — писатель-переводчик западной литературы, историк, автор книг в серии “ЖЗЛ” о Кромвеле, Сен-Симоне и других Андрей Владимирович Соколов.
Как-то Соколов познакомился в поезде с молодым ивановским журналистом, поразившим его знанием русской поэзии. Пригласил его к себе домой. А через какое-то время гость из Иванова стал мужем племянницы Евгении Николаевны — юной Ирины Тарсановой. Звали журналиста Михаил Дудин, и вскоре, в 42-м году, воспел он свою избранницу в замечательных стихах “Соловьи”, облетевших весь Ленинградский фронт, а позже ставших известными всей стране.
Постепенно круги моего опознания этого кладбища расширялись. Я продирался по заросшим лопухами узким тропкам, чтобы прочесть на плитках скупые строки чьей-то судьбы.
И чудное осознание осенило меня: эти люди, пронизанные кипучей энергией, неистовой убежденностью в своей правоте, трагически ошибаясь и трагически расплачиваясь за ошибки, встраивались как двигатель, как мотор в механизм Великой Державы, которая и жестоко, и мессиански, и с неколебимой верой в грядущее укоренялась на земле, кого-то несправедливо губя, кого-то одаривая фантастическим озарением.
Их стандартные могилы, вытянувшиеся в длину, словно красноармейские цепи, скошенные в атаке кинжальным огнем пулеметов. Они ведь и вправду были скошены Временем, порубаны отвернувшейся от них Памятью.
“Смирнов Алексей Иванович... Коркин Семен Васильевич... Персональные пенсионеры союзного значения...”
Нынешние молодые люди, наверное, и не поймут, что стоит за этим сочетанием слов. А за ними — самоотверженность труда, обогатившего Родину непревзойденными машинами, дерзновенными открытиями, самоотдачей ума в защите великодержавных интересов (да, да, именно “великодержавных”, ибо “Великой Державой” была страна!). Современная жизнь перечеркнула могущество державы, — так что уж считаться с теми, кто его создал?! Обезличили “персональных”, т.е. заслуженных стариков, бросили их, и стали они сходить в могилы, оскорбленные, позабытые.
Непосредственное участие в любом историческом поступательном движении чревато и безжалостностью потерь, и безумием расточительства, и ослеплением химерами. Мощь советского государства вынашивалась в железном коконе, сотканном и из незнаемых дорог, и из непроверенных постулатов, и из обольщающих сновидений. Часть этих дорог, постулатов, сновидений оказалась верной и достойной, — они и привели страну к Победе. Часть — горько-обманной. Многие стали трагически-ответственными не столь за свои собственные поступки, сколь за неумолимое и непредсказуемое движение истории. Но одну непреложную истину нельзя игнорировать, — они, яростно и порою драматически преобразуя жизнь, исходили из своего, пусть иногда и превратно понятого Блага Народа. Бескорыстие лучших из них несомненно. Не чета они сегодняшним хозяевам жизни, измывающимся своими непродуманными реформами над народом, возжигающим в себе похоть обогащения, прильнувшим пересохшими от ораторского словоблудия устами к источнику наживы, комфорта, чревоугодия.
Как отчужденно мы относимся к своей истории! Ведь она — это не нечто отжившее, это то, на чем мы стоим, что нас нравственно питает. История — это пласты, нарастающие один над другим, которые в итоге и создают фундамент Державы.
Мы бессмысленно размалываем эти пласты. Не однажды я задумывался над сим очевидным злом — и тогда, когда шел в Москве по многолюдному развлекающемуся парку, разбитому на месте упокоения солдат, павших в первую мировую войну, которую, кстати, тогда величали “Великой Отечественной войной 1914 года”; и тогда, когда продирался на Карельском перешейке сквозь кустарник, в гуще которого проглядывалось на выщербленном, мшистом граните: “Советским воинам, павшим в войну 1939—1940 годов” — бесстрастно и стыдливо-затаенно...
И вот вновь я шуршу по валежнику в Переделкине — по пласту истории, охватывая взглядом запустение могил россиян, когда-то горевших молодой надеждой...
Когда-то...
А может быть, депутатам от КПРФ оторваться от повседневной парламентской суеты да приехать сюда с метлами, лопатами, тряпками да по-сыновьи и поднять, укрепить рухнувшие надгробия?
Приостановился я и у могилы, заваленной прошлогодней листвой и сучьями, осевшей, скукоженной. Прочел: “Ястржембская Юлия Васильевна (чл. п. с 1918 г.). Редкая фамилия — уж не родня ли она кремлевскому чиновнику? Если так, позовите и его с собой на уборку — дело-то совестливое. Одно утешение, что по воле природы склоняется над ее прахом молодая ветвистая рябина.
А на могиле Евгении Николаевны Тарсановой взошли в этом году незабудки.

Олег ШЕСТИНСКИЙ.

24.08.98

Почему Кремль отказался помиловать Сенцова