Точка невозврата пройдена?

Недавно в потоке сообщений информационных агентств мелькнуло и такое: в селе Наумово Куньинского района Псковской области ограблен музей-усадьба Модеста Мусоргского.

На фоне российской криминальной хроники, где налеты на инкассаторов с многомиллионными хищениями стали делом обыденным, воровство десятка мелких музейных предметов кажется событием не столь уж значительным.

Да и кому могли понадобиться в этой глухой приозерной деревне, где некогда родился композитор, эти его личные вещи? Разве что местным пьяницам – продать первому попавшемуся человеку и выручить на бутылку?

Не знаю. Как говорится, следствие покажет. Но сам этот факт наводит на печальные размышления о жизни современного села.

Куньинский район знаю много лет, с той самой двадцатилетней давности поры, когда, прочитав посвященные коллективизации материалы вывезенного во время войны немцами и потом опубликованного американцами Смоленского архива (часть Куньинского района входила до войны в Смоленскую область), стал ездить туда, исследуя уже современную его жизнь в связи с прошлой.

Несколько лет назад сверяли мы с главой районной администрации Вячеславом Макаренко районные показатели по принципу "раньше и теперь". Заглядывая в свой старый блокнот, я называл цифры конца восьмидесятых, а Макаренко "бил мою карту" своей – нынешними показателями.

Народу в районе тогда насчитывалось 17,5 тысячи. Сейчас – 11,5 тысячи. То есть темп убыли – примерно 350 человек в год. Убыли не только в города, но и на тот свет. Смертность здесь в пять раз превышает рождаемость.

Если же смотреть дальше в коридор десятилетий, то во времена смоленского архива, в конце двадцатых, на территории нынешнего Куньинского района обитали 70 тысяч человек.

Вот они, драмы века – коллективизация и индустриализация, разорение деревни и тяга в город – семикратная убыль жителей этих старинных земель, этого дивной красоты лесного и озерного края, где так устойчиво жили люди на одном месте многие сотни лет…

В нынешние времена этот край с неумолимой неотвратимостью превращается в пустыню.

Вернемся, однако, в эти нынешние времена. Работающих в 1989-м было 3,5 тысячи. Сейчас – полторы тысячи, из них в сельском хозяйстве - 670.

Сельскохозяйственных предприятий – двенадцать: два колхоза и десять сельскохозяйственных кооперативов, то есть тех же самых колхозов, только по-иному названных. Все их богатство – 1300 коров. Чуть больше сотни в среднем на хозяйство. Ни льна, ни картофеля с овощами эти колхозы не выращивают. Зерновых почти нет.

Люди живут усадьбой, держат коров, свиней, имеют огороды, пользуются колхозными сенокосами и всем тем, что можно "урвать".

Район в этом смысле достаточно точно отражает то, что происходит в масштабах страны. Выдернутые из привычного колхозного существования, лишенные экономической защиты колхоза и власти, предоставленные сами себе современные крестьяне впадают в депрессию, работая лишь столько, чтобы не умереть с голоду.

Фермерство пугает их, как пугает лодку воля волн, земля не нужна им, ибо использовать ее означало бы взять на себя ответственность. На это решались отдельные сильные личности, трудоголики и индивидуалисты, стремящиеся разбогатеть.

Как вызов этим одиночкам в сельском мире рождалась апология бедности или, говоря словами одного проницательного аналитика деревенской жизни, нищий аристократизм.

"Этот нищий аристократизм, - писал он, - довел до того, что человек не хочет работать за эти крохи. Лучше я буду нищим, я был нищим, нищим и останусь. Когда работа в поле есть, они работают, а так сидят, отдыхают".

Социологи, исследующие сельские миры разных регионов страны, отмечают, что именно для европейского севера и северо-запада, то есть там, где расположены псковские земли, характерна особенно высокая степень люмпенизации и алкоголизации сельского населения.

Люди ничего не хотят, их ничто не беспокоит, жизнь словно бы теряет свою ценность. Выстраивается "лестница деградации".

Сначала разрыв с колхозом или кооперативом по тем или иным причинам, потом минимизация личного подсобного хозяйства, пьянство, потеря всяких желаний и жизненных ориентиров.

По данным социологов, уровень люмпенизированного населения в селах европейского севера составляет 28 процентов от числа обследованных.

Никогда я раньше не видел на селе такого количества опустившихся людей, как в последнюю свою поездку в Кунью. В колхозных конторах, в магазинах, в

коровниках – опухшие и деформированные от пьянства лица, потухшие глаза, взгляд в сторону, нежелание да, пожалуй, уже и неуменье разговаривать…

Так и рвется из меня классическое российское: что же делать? Как восстановить нормальный уклад жизни, разрушавшийся десятилетиями? Средствами возрождения экономики?

Сейчас в одной из куньинских деревень в рамках аграрного национального проекта идет строительство мегафермы на 1200 коров. Все предусмотрено по первому классу – современное импортное оборудование, высокоудойные опять же импортные коровы, кормовая база.

Ну а кому работать на этой современнейшей мегаферме в деревне, которая сморщилась, как шагреневая кожа, и на две трети превратилась в стариковское поселение?

Где взять трезвых работников, способных выполнять требования технологической дисциплины, не воровать корма, не напиваться на работе? Не знаю. Может, точка невозврата уже пройдена. Хочется верить, что еще нет…