Опера "Паяцы". Поставлена за десять дней

В июле в рамках творческой лаборатории New World Opera было показано три спектакля "Паяцы" в постановке солиста камерного Музыкального театра имени Покровского, ассистента режиссера Андрея Цветкова-Толбина. В интервью Правде. Ру Андрей Цветков-Толбин рассказал о подготовке к спектаклю и о том, почему эта постановка больше никогда не будет показана.

— Вы никогда не жалели, что выбрали профессию театрального оперного режиссера? Ведь это совершенно эфемерное искусство. К примеру, художник написал картину в XIII веке, и она до сих пор существует, композитор написал музыку, и она исполняется. А вы поставили совершенно замечательный спектакль, проделали огромную работу с хором, с солистами, показали три спектакля — и все, ничего не осталось. Абсолютная эфемерность. Остались только какие-то записи, если на видео кто-то снимал, но это совершенно не то. Вам не жалко?

— Ни минуты не жалею и считаю, что профессия режиссера не то что второстепенна, я считаю, что театр начинается с актера. И будучи сам актером по первому образованию, солистом театра, понимаю, что ничего бы не было без этих людей, для которых пишется музыка, либретто, воплотителей того материала. И останется это после меня или не останется, меня не волнует. Я, как художник и творец, воздействую на сегодняшнее поколение и на сегодняшнее время. Откуда я знаю, что будет актуально через сто лет?

— Сколько вы работали над постановкой? Три недели?

— Полторы. Три недели — это вся лаборатория.

— То есть все, что нам рассказывают оперные режиссеры, страшная ложь? Хороший спектакль можно поставить за полторы недели с совершенно новыми, незнакомыми актерами, с новым хором, с новым оркестром, с новым дирижером, которого вы только увидели, который еще и по-итальянски только разговаривает?

— У меня такой жизненный принцип: я очень доверчивый человек. И я всегда к людям отношусь очень по-доброму и сразу их люблю. Для меня актер — это единомышленник, для меня актер — это сотворец. Я ему, как капитан, говорю: "Поехали на юг". Он говорит: "На юг вот таким маршрутом?". Я говорю: "А почему бы и нет?"

— Я вам объясню, почему нет. Потому что у вас не один актер, а шесть солистов и хор.

— У Бориса Александровича Покровского было три "Пиковых дамы": Борисова, Синявская, Образцова. И каждая выполняла партитуру своей роли по-своему. Образцова боялась Германа, когда шла сцена в кресле. Синявская надменно, свысока смотрела, потом вставала, делала знаменитый жест клюкой и хваталась за сердце от какого-то припадка. А Борисова Галина Ильинична, мой педагог по вокалу, встает и хохочет над ним, показывает, опять же, палкой и как будто захлебывается от собственного яда или какой-то своей возвышенности над всеми.

— Но ведь Герман должен каждой из них подыгрывать. Что делать, если он приходит играть одно, а ему забыли сказать, что та актриса заболела и поменяли на другую?

— Сцена-то не меняется. Он же, как настоящий актер, должен видеть и оценивать ее. И не просто оценивать, а жить вместе с ней на сцене. Вы знаете, Раневской как-то сказали: "Вы играете каких-то злых теток, бюрократок". Она говорит: "Играете, играете. Я думаю, что это не подходит нашей профессии. Играют дети, играют на скачках, играют в карты…." И она сказала: "Надо жить. Жить образом человеческого духа на сцене". И для меня это "Отче наш" в театре.

— То есть вы считаете, что режиссер должен подстраиваться под актеров?

— Не подстраиваться, а давать курс, давать направление. Быть навигатором, говоря современным языком.

— Вы хотите сказать, что у вас было на постановку полторы недели, десять дней, и вы в первый день приходите и еще не знаете, кто у вас где стоять будет? Мизансцен нет еще?

— Есть мизансцена. Я видел в своей голове, в своем воображении, сцену с Сильвио, и примерно понимал, что я хочу сказать зрителю. Поверьте, можно актера хоть на голову поставить, я видел такие постановки, только вопрос: во имя чего вы его хотите поставить на голову? Я увидел солиста Яруллу Камела и при всех сразу говорю: "Камел, ты у меня один". Он на меня смотрит круглыми глазами: "Как один?" Я говорю: "Ну, может быть, кто-то еще доедет, но пока один. И давай сейчас, когда мы все собрались на первой репетиции, ты мне скажешь, споешь ты три спектакля подряд?" Повисла пауза, и он отвечает по-казахски: "Спою, я для этого сюда и приехал". Аплодисменты. И все, я говорю: "Мы тебя поймали на слове".

— И спел? Не боялись, что голос сорвется? Понятно, что это его работа, но три спектакля, да еще такая тяжелая партия!

— Я его берег, честно вам сказать. И он себя берег. Хотя это не в моих правилах. Мне всегда педагоги говорили, что надо на репетициях всегда на 200 процентов работать, чтобы на спектакле хотя бы 50 остались. И на моих репетициях я не позволял никому халтурить. А если видел, то просто очень сильно ругался. Я не щажу себя на репетициях и требую такого же не щадящего отношения к делу, к спектаклю. А до момента выпуска спектакля не существует никого: ни личных отношений, ни мамы, ни папы, — ничего. Для меня существуют только актеры, спектакль и зритель, который придет на спектакль. По-другому быть не может. Потому что мы в ответе за каждый наш поступок. И мы несем ответственность перед теми, кто к нам придет. Перед людьми, которые, может быть, в первый раз пришли в Театр Покровского и на оперу.

— Вы будете постоянно играть этот спектакль?

— Нет. Могу объяснить причину. Ребята плакали сейчас, прощались, благодарили. Это было очень трогательно. Но я сказал: "Да, ребят, чему быть — тому не миновать". Это как жизнь бабочки: она маленькая, короткая и прекрасная. Вот и этот спектакль оставит у всех, я не сомневаюсь, какое-то свое впечатление. Я ставил на конкретных актеров, и я видел так.

— Меня удивило, что вы заставили съехавшихся звезд играть так, как играют в вашем театре. Как у вас это получилось?

— Я им на первой встрече сказал: "Вы будете служить эту неделю в театре Бориса Александровича Покровского. Пересмотрите его спектакли, подумайте о том, кто этот человек, чего он хотел и чего я хочу". А хочу я абсолютно того же, чего и любой другой режиссер, руководитель нашего театра, Михаил Степанович Кисляров, а именно — создания человеческой жизни на сцене.

Можно я раскрою секрет? Когда я ставлю, у меня есть свои идеи и большой набор инструментов. И мое режиссерское дело — это раскровить актерскую душу, расковырять, чтобы никто не чувствовал зажима и какого-то неудобства, чтобы они все стали на это время семьей. И я добился того, что семь Недд были как сестры или как братья. Все поссорились только тогда, когда я объявил составы. До этого момента они спрашивали: "Кто когда будет играть?" Я говорю: "А зачем вам? Я вам это объявлю накануне спектакля". Я сказал, что буду в конце смотреть, кто, как и на каком уровне играет, это будет мое субъективное мнение, при том что все прекрасные артисты. Но я буду говорить: "Вот это моя Недда, вот это попадание в роль, это то, что я хотел бы. Поэтому без обид". И я назвал составы за два дня до спектакля.

— Что в итоге? Мы имеем замечательную оперную лабораторию, которая собрала кучу людей. И на выходе мы получили замечательный спектакль. Или нет?

— Я сказал организаторам фестиваля, что если удастся по записям сделать какой-то рекламный ролик, продать этот спектакль и возобновить где-то, я буду счастлив. Но, опять же, он не получится таким, каким он был.

Беседовал Саид Гафуров

Интервью подготовила к публикации Мария Сныткова