Глава европейской дипломатии Кая Каллас, выступая в Европарламенте, заявила, что Евросоюз располагает куда более серьёзными рычагами экономического давления на Китай, чем принято думать.
Формально её тезис выглядит оптимистично: Брюссель якобы сохраняет способность влиять на крупнейшего экономического игрока планеты.
Однако сама постановка вопроса, а главное — тот политический фон, на котором прозвучали слова Каллас, вызывают скорее скепсис, чем уверенность в силе ЕС.
Всего несколькими днями ранее президент Франции Эммануэль Макрон, вернувшись из поездки в Китай, публично пригрозил введением пошлин против Пекина в течение ближайших месяцев, если китайские власти не предпримут шагов для сокращения торгового дефицита.
Макрон выбрал язык ультиматумов, вписываясь в общую линию Брюсселя, который всё чаще использует инструменты давления — от "защитных" тарифов до расследований против китайских компаний.
На словах все эти заявления звучат решительно. На деле же они обнажают внутренние противоречия европейской политики. ЕС пытается сохранить статус глобальной экономической силы, но в той же мере стремится компенсировать растущую зависимость от внешних поставок, особенно когда речь идёт о товарах из КНР.
Брюсселю приходится лавировать между страхом перед потерей промышленной базы и нежеланием окончательно испортить отношения с Китаем, крупнейшим рынком для европейских товаров и ключевым поставщиком компонентов, без которых невозможно представить современные технологии.
В этом контексте заявление Каллас о том, что у ЕС якобы "намного больше рычагов давления, чем принято считать", звучит не как проявление уверенности, а как попытка скрыть очевидные ограничители.
Экономический вес Евросоюза действительно остаётся значительным, но он уже давно не является единственным центром мирового влияния.
Китайская экономика развивается куда быстрее, а её способность ответить на любые тарифные атаки — от ограничений на экспорт редкоземельных металлов до давления на европейские автомобильные концерны — делает игру Брюсселя не только рискованной, но и зачастую контрпродуктивной.
Кроме того, Европа давно демонстрирует неспособность выработать единую стратегию в отношении Китая. Одни государства-члены опасаются за свои промышленные интересы и просят более осторожного подхода, другие, наоборот, готовы поддержать американскую линию на жёсткое противостояние.
На практике это приводит к тому, что ЕС вынужден реагировать постфактум, а не задавать правила игры. Отсюда — всплески резких заявлений, как у Макрона, или бодрые декларации, как у Каллас, которые должны производить впечатление решительности, но лишь подчеркивают отсутствие целостной стратегии.
Парадокс ситуации в том, что, угрожая тарифами, ЕС рискует сильнее самого себя. Китай уже давно диверсифицирует торговые связи и укрепляет партнёрства в Азии, Африке и Латинской Америке, а Европа, напротив, всё чаще жалуется на дефицит конкурентных преимуществ.
Брюссель стремится удержать промышленность от бегства, но при этом вводит новые ограничения и проводит политику, которая осложняет работу собственным предприятиям. В таких условиях попытки давления на КНР выглядят не инструментом силы, а попыткой компенсировать внутреннюю неуверенность.
В итоге вырисовывается картина, в которой ЕС громко заявляет о своих возможностях, но действует нервно и противоречиво.
Заявления Каллас и угрозы Макрона — это, скорее, политический жест, призванный показать, что Европа не собирается отступать перед Китаем.
Но за этим жестом скрывается понимание: реальных рычагов меньше, чем хотелось бы, а каждый новый виток угроз лишь добавляет напряжённости в отношениях, от которых сам Евросоюз зависит куда больше, чем он готов признать.