"Я могу сказать, что среди старшеклассников опыт употребления наркотиков имеют примерно 10-13 процентов. Среди студенчества таких от 15 до 30 процентов. И родители часто скрывают наркоманию детей из ложного понимания позора", — считает главный нарколог РФ Евгений Брюн. Об этом он рассказал в интервью главному редактору "Правды.Ру" Инне Новиковой.
— Евгений Алексеевич, вы как-то сказали, что в Америке не лечат наркоманов. А вот какая у нас система лечения и реабилитации наркоманов? Она вообще существует?
— Исторически так сложилось, что в Советском Союзе и в постперестроечной России в основном развивались медико-биологические программы лечения, за что нас очень часто и по сей день критикуют. Они основаны на использовании медикаментов. То есть детоксикация, грубо говоря. Вывели из запоя или вывели из ломки наркотической и отпустили. Эффективность 1-3 процента годовых ремиссий, так считается. На Западе не занимались этим практически. Человеку предлагается где угодно самому это пройти. Там занимаются социальной реабилитацией. Эффективность тоже нулевая. В 1998 году я обратился тогда к мэру Москвы и предложил систему профилактики, лечения, реабилитации в единой технологической цепочке. Мне доверили это дело, и мы в Москве стали соединять оба подхода. То есть каждый больной должен пройти все этапы лечения: детоксикацию, потом психиатрическое лечение…
— А если он пришел в состоянии нормальном?
— Значит, он на другой этап переходит. Детоксикация, обследование — в любом случае, нужна диагностика какая-то тех последствий, которые он получил от употребления наркотиков.
— Но он должен сам прийти при этом, по собственному желанию?
— Да. Это законодательно утверждено, добровольность лечения.
— Понятно. Он пришел, его обследовали, а дальше что происходит?
— Здесь есть технологии интервенции, вмешательства. То есть у нас есть определенная технология структурированного разговора, когда мы мотивируем человека на включение вот в эту лечебную систему.
— Перед вами сидит разрушенная личность, у которой в голове три извилины и все направлены, на то, как найти наркотики. Такой человек мать родную продаст или уже давно продал, а вы его мотивируете на то, чтобы он … Какие аргументы для этих людей нужны, чтобы они что-то поняли?
— Это могут быть юридические аргументы, это могут быть нравственные аргументы, очень разные. Тут в двух словах не объяснишь. Это всегда индивидуальная работа.
— Евгений Алексеевич, а кого легче уговорить лечиться: наркомана или алкоголика?
— Они одинаково разрушаются. Больной алкоголизмом — (я не люблю слова алкоголик, наркоман) это, как правило, слабоумие; а больной наркоманией — это, как правило, шизоформный дефект, это люди, которые напоминают больных шизофренией в стадии дефекта. То есть распада…
— При этом, больные шизофренией могут иметь стадии, когда не догадаешься, что у них шизофрения.
— Совершенно верно. Точно также и у наших больных. Поэтому это называется социотерапевтическая интервенция, то есть раннее выявление и вмешательство. Как можно раньше мы должны выявить потребителя наркотиков или злоупотребляющего алкоголем и вмешаться… Ну, например, такая фраза "Василий, мы тебя очень любим, но у нас с тобой проблемы, давай их решать вместе".
— А как это происходит? Вот сейчас вводят в школах тестирование на употребление наркотиков. Понятно, что будет тестирование, тогда будут выявляться те, кто употребляют. А до этого закона, как вы выявляли?
— А мы тоже этим занимались. Мы с 2001 года начали в Москве систему раннего выявления.
— В школах или в институтах?
— К сожалению, в школы нас не пускали. Родители, кстати, нас не пускали в школы, они не давали разрешения работать с их детьми. А в вузах мы работали достаточно активно. Первый вуз, с которым мы стали работать, это был Бауманский университет технический, это Горный университет, это ещё ряд вузов.
— А почему именно эти? Там что, самые тяжелые проблемы в этом плане?
— Там разные факультеты с разными проблемами. Кстати, Бауманский институт один из самых чистых. Но, тем не менее там нашлись люди, ректор Федоров- великий ректор, вот это его ответственная гражданская позиция была предупредить развитие проблемы.
— Евгений Алексеевич, сколько в Москве вузов, сколько в стране вузов. И сколько вузов, куда вас пустили проводить тестирование? Вот это же вообще слезы!
— Да, конечно. Но, мы отрабатывали технологии. Я думаю, что небольшая наша лепта в то, что закон сегодня принят, это активная наша позиция по работе в вузах.
Читайте также: Евгений Брюн: Даже муравьи токсикоманят
— А вот ещё один аспект этой проблемы. Почему-то некоторые родители, даже узнав, что с ребенком проблемы страшно стесняются и молчат, и эту тему скрывают. Вы, я посмотрела, вы говорите, что, наоборот, надо об этом кричать. Это такое ложное понятие о позоре или почему?
— С одной стороны это позор, с другой стороны они боятся, что вот этот период подростковый у ребенка закончится, он выправится каким-то образом, непонятно каким, и в каком-то будущем…
— И это будет пятно такое, такой волчий билет.
— Да. И в будущем это повредит его социальному статусу. Мы им объясняем. У нас же жутко сложная технология, несовершенство законодательства. Мы приходим в школу, заключаем договор с администрацией, потом проводим обучающий семинар с учителями, потом встречаемся с родительским комитетом, объясняем им, чего они должны бояться и чего не боятся. Потом мы встречаемся со школьниками. И только после этого мы предлагаем подписать добровольное информированное согласие на проведение вот этой процедуры тестирования. Только после этого мы проводим наши исследования. Очень сложная технология. Все привязались к слову "тестирование", что вот это позор и так далее. Типа "я свободный человек, меня недобровольно будут тестировать".
— Вы знаете, это как с отказом от алкогольного освидетельствования. Чаще всего отказываются те, у кого оно есть.
— Ну да. На самом деле это инструмент, который нам позволяет легитимно, на законных основаниях работать в школах и в вузах. А сейчас для образовательного учреждения это закон, они обязаны заниматься профилактической работой.
— А у вас хватит сил на то, чтобы все вузы и все школы охватить этим тестированием?
— Мы организовали образовательные программы, нам своих сил не хватит, мы обучим школьных психологов, мы обучим учителей выявлять. У нас есть ещё инструмент- комиссии и инспекции по делам несовершеннолетних, и их будем привлекать. То есть, есть разные инструменты.
— То есть, есть достаточные силы, есть финансирование для того, чтобы хоть понимать масштабы задачи и как это все решать.
— Да. Наркологическая служба достаточно большая. И вот в связи с тем, что законов не было, ресурс наш и кадровый потенциал, и вообще ресурс, не полностью как бы реализовывался.
— Скажите, были такие случаи, что вы в вуз обращаетесь к ректору " давайте ваших студентов протестируем", есть вузы очень проблемные в этом плане, очень престижные, а они говорят: нет, не надо.
— Да, сколько угодно, конечно.
— А как они мотивируют, "вы будете мешать учебному процессу"?
— Неудобно о таком известном заведении говорить, но МГУ или Университет дружбы народов, говорят "а у нас этой проблемы нет". А мы знаем статистику ФСКН, что там ежегодно несколько студентов из МГУ арестовываются за торговлю наркотиками или в РУДН тоже самое. МГИМО отдельная тема, там это закрытый вуз и у них своя служба есть, которая этим занимается.
Везде это есть. Допустим, я могу сказать, что среди старшеклассников опыт употребления наркотиков имеют 10-13 процентов, это десятый, одиннадцатый класс. Каждый десятый как минимум из школьников старших классов, имеет опыт употребления наркотиков. Среди студенчества это от 15 до 30 процентов.
— То есть надо идти работать на завод. Даже в армию уже идти нельзя, там тоже наркотики.
— Нет. Давайте разделим. Есть потребители наркотиков и есть больные люди, это разные всё-таки категории.
— Но вот проблема же в том, что, никто заранее не знает, будет он наркоманом или не будет. Кто-то может один раз попробовать и все.
— Может быть такое. Поэтому вот наша задача как можно раньше его выявить. Вот почему я всегда был поборником этого закона о тестировании. Меня много критиковали и в прессе, и в разных кабинетах тоже, но я неуклонно двигался в эту сторону.
— Вот вы протестировали школьников, обнаружили, что вот у этих, вот этих и вот этих ребят, имеются проблемы с наркотиками. Вы узнали, что у них проблемы, и дальше что?
— Расскажу на примере совершенно конкретного вуза. Небольшой вуз, творческий, называть не буду. И там гибнет студент от передозировки наркотиков прямо во время учебного процесса. Ректор, сильный человек, вызвал нас, всех собрал, студентов, преподавателей, стукнул кулаком по столу и сказал "начиная с меня, всех протестировать". И мы всех протестировали. Вот он проявил волю. И студенты, понимая, что их карьера зависит от этого конкретного человека, их руководителя они все нам дали добро на тестирование.
— А тестируют насколько точно. Если человек когда-либо пробовал или употреблял, то тест определит?
— Нет не определит. Это вопрос технологий. Если по моче, то это несколько дней всего глубина.
— А по крови?
— А по крови до полугода. Это наша разработка. Мы ищем не наркотики, а антитела к наркотикам, они просто так не заводятся, они заводятся только в том случае, если человек употребляет наркотики. Вот мы обследовали всех, выявили 15 процентов, это составило в абсолютных цифрах где-то 45 человек, и с каждым из них я встретился. И с каждым из них я провел вот эту процедуру социотерапевтической интервенции. То есть это структурированная беседа, и я задаю всегда в таких случаях очередной проклятый русский вопрос "зачем ты это делаешь?".
— И у каждого свой ответ.
— Нет. Сразу тушуются. Подавляющее большинство, они не знают ответа. Они немотивированно это делают, они делают по подражанию.
— Желание быть взрослее, наверное.
-Да, они желают испытать какие-то новые ощущения. Если ребёнок в детстве играет в машинки и куклы, то подросток до 21 года как минимум играет со своим сознанием, со своей душой.
— Скажите, а когда они хотят попробовать, они что, не знают, никогда не слышали о том, что это опасно, что можно стать наркоманом?
— Дремучие, все дремучие. Люди практически с высшим образованием абсолютно дремучие в плане…
— В плане негативных последствий они ничего не знают?
— Они удивляются "а что, конопля разве это наркотик? А клубные наркотики, ну и что, подумаешь, а пришел в клуб, чего-нибудь там попробовал, предложили ЛСД или экстази, ну и что, такого". Вот такое отношение, потому что неграмотные, потому что у нас нет возможности им рассказывать об этом. А через год мы снова повторили эту процедуру .
— Подождите. Вы провели эту социотерапевтическую беседу и на год исчезли?
— Кто-то ко мне возвращался, задавал другие вопросы какие-то, попутные, но в принципе да, через год.
— Но год они были предоставлены сами себе.
— Сами себе. Было 15 процентов у нас выявлено, через год — всего два.
— То есть это просто результат вашей чудодейственной беседы?
— Это не моя чудодейственная беседа, это технология. Это не то, что я такой умный или такой красивый, или такой талантливый. В принципе, этой технологии можно обучить.
— А почему не обучают? Почему тогда это не используется массово? То есть, наркоманов надо ещё поймать и заставить выслушать, они же ещё слушать не будут.
— А здесь нужен такой социальный прессинг ещё, он выстраивается тоже по-разному. Вот в данном вузе, где мы работали, ректор был такой харизматичный человек. А иногда приходишь, а там легковесно к этому относятся. Чего греха таить, у многих директоров, особенно школ, были случаи, когда просто снимали с работы за то, что он там выявлял большое число потребителей наркотиков.
— Я помню аналогичный случай, только с трудовыми коллективами, там в основном была алкогольная проблема. Администрация, работодатели и профсоюзы абсолютно выключены из этой нашей профилактической работы. Прихожу на большой завод, 30 тысяч сотрудников, рабочих, плюс семьи, то есть колоссальное количество народа. Я прихожу туда к директору и говорю:
— Давайте, я с вами поработаю. У вас примерно 20 процентов вашего численного состава имеют проблемы с алкоголем, кто-то ещё и с наркотиками.
— Нам не надо.
— А почему?
— А мы их увольняем.
— А берете на их место каких? Таких же?
— Таких же.
— Что вы с ними делаете?
— Увольняем.
Абсолютно безответственное отношение. Прихожу в профсоюзы к большому начальнику и говорю "давайте с работодателями поработаем, поговорим, выстроим какую-то профилактическую работу. Он отвечает: Вот юридические сложности, мы не можем. -Хотя, наше законодательство, в принципе, позволяет выстроить систему. Есть коллективные договоры, есть законодательство по социальному партнерству, можно выстраивать такую работу. Но нет желания. У нас должен быть закон прямого действия. Если нет закона прямого действия в России, то никто ничего исполнять не будет.