Как корреспондент "Правды.Ру" был усатым "мамом"

Ну вот такой случай произошел когда-то со мной – и после этого я проникся глубочайшим уважением к профессии кормящей матери. Началось это, помнится, ночью с субботы на воскресенье, часа в два. Моя десятимесячная Маша вдруг заверещала, застонала, заворочалась в кроватке. И, почти тут же, как эхо, в соседней кроватке откликнулся братик-двойня Мишутка. Они вяло заныли почти в унисон. Лобики горячие. О, Господи, за что? За что такое испытание отцу-одиночке?

Часам к пяти утра пришлось вызывать скорую. Детей мучает дикая рвота и безудержный понос, внутрь ничего не идет, ни из соски, ни с ложечки. У обоих по 39. Доктор делает им по уколу. И твердо говорит: увозим. Наверняка инфекцию где-то подхватили, осенью это запросто: “Они у вас что, по полу в квартире свободно ползают? Наверняка чью-то грязную обувь облизали. Не до шуток. Где тут ваша мама?” И делает глаза по пятаку, когда я машу рукой в ответ: да нет у нас мамы… пока. Я сам поеду!

В приемном покое у дежурной смены шок от невиданной прежде картины: по-видимому, впервые в истории детской больницы с двумя малютками в детскую “инфекцию” ложится отец. Бывалый (иначе не назовешь) седоватый доктор-“приемщик “, осматривая малышей, бурчит как бы про себя: "Тридцать лет и три года тут работаю… а такое впервые. Папаша с грудничками. Ну времечко, ну нравы. В СССР такого не было… ". Четко, как заправская мать, отвечаю на вопросы: какими близняшки родились, как роды прошли, чем кормятся, как в весе прибывают, чем болели. Вялые Маша и Миша звучно, с бульканьем делают в памперсы, когда доктор (так и напрашивается – дедушка!) ощупывает им животики. Про маму доктор тактично не спрашивает. Какое ему дело, раз папа сам все про малышей знает.

Отдельная палата с тремя койками и двумя детскими кроватками, совсем рядом с постом дежурной сестры. Я бы даже выразился так: “блатная” палата, в смысле привилегированная. Малыши совершенно одинаково стонут во сне, ворочаются, влажные, как только что вылупившиеся цыплята. Сестра до рассвета каждые полчаса заходит в палату: то мне воды предложит, то казенные пеленки-ползунки детям поменяет (свои взять забыл в спешке).

Рассветает. Завтрак приносят. Пожилая нянечка все пытает: чайку-то не долить? может, масла мало? а печеньица не угодно ли? Конечно, угодно. Ем все подряд. Перенервничал с малышами. Черт, где здесь курят? Няня, косясь на спящих малышей, с жалостью смотрит на меня. Так на меня бабушка в детстве глядела, когда болел Меня-то чего жалеть, булками укормленного, чаищем упоенного? А, вот оно что – чует , наверное, няня мою тоску по сигаретам…

Часам к десяти Миша с Машей просыпаются. Они все делают одновременно, как будто они не простые двойняшки, а “сиамские близнецы”. Доктор за доктором (все женщины) наведываются в палату, тщательно осматривают больных. Откуда их столько, ведь сегодня воскресеннье? Терапевт, лор, хирург и еще кто-то, про которого я понял, что он (в смысле она) спец по каким-то загадочным кишечным запчастям.

Все – и доктора, и сестрички, и нянечки, и даже уборщицы -- в один голос успокаивают меня: вы, папаша, не убивайтесь так, не переживайте, вылечим малышей. Ну и дела, я что, похож на убитого горем? Еще по срочной (на подлодке служил, трюмным по погружению-всплытию) помню: в критической ситуации я наоборот успокаиваюсь, соображаю быстро и вообще не теряюсь.

Однако вслух я этого не произношу. А то все сочувствующие мне женщины могут обидеться. Ну и ладно, пусть думают, что хотят, их проблемы. Впечатление такое, что со всех больничных отделений на меня ходят смотреть, как на музейный экспонат. Кормящий отец-одиночка. Очаровывает обращение ко мне персонала – папаша. Чуть позже понимаю, что здесь просто так принято – всех родительниц больных ребятишек называют мамочками и мамашами. Но папаша здесь звучит точно впервые!

К полудню малышам вроде полегчало, беру их на руки. По коридору прогуливаюсь. Мамы в домашних халатиках смотрят ошалело: здесь, в святая святых женского царства, в детской больнице – мордастый, усатый, небритый мужик в шлепанцах и тренировочных портках с живописными пузырями на коленках. Да еще по младенцу на каждой руке. Какой-то фильм ужасов для них, наверное. Одна женщина подходит, коробку сока протягивает, другая по руке гладит: ну, держитесь, держитесь… В палате на тумбочке обнаруживаю по возвращении с “коридорной прогулки” несколько яблок, грушу и две сигаретки с ментолом. Ага, значит, и здесь грешат!

Когда я поочередно несу малышей в ванную, из всех палат через приоткрытые двери на меня устремлены взгляды. На кормежку Маши и Миши в палате собирается куча народу – мамаши, сестрички, нянечки. Я вообще-то и сам управлюсь, но все-же отдаю малышей в чужие руки, чтобы не обманывать ожиданий сочувствующих дам. На обед мне приносят… В общем, на флоте так не кормили – в миске с супом плавает громадный кусок мяса, рисовой каши на второе – с горкой, целая Килиманджаро. Вместо сиротской кружки с компотом – аж полный чайник! Ачто? Где еще видели вы героического отца-одиночку с двумя маленькими? Гордость распирает папашку. Мои малыши это чувствуют и ведут себя превосходно, температура стабилизировалась на 37.

Часов в пять, перед ужином, в палату врывается -- точно смерч, буран, цунами -- моя жена, Даша. Бедная, всего-то на сутки собиралась в Вологду, больную мать навестить, а тут… Объясняет: прямо на вокзале брат встретил, поведал с тревогой, что в Северодвинске с малышами беда – ему по телефону позвонили. Тут же, не заезжая к матери, Даша на обратный поезд села. Ко мне – ни слова упрека вроде “ну вот, довел детей, ни на денек нельзя оставить”. Нормально все, справился я.

Обхожу всех мамочек-сестричек, каждую благодарю. За что? И сам не знаю. Все равно – спасибо, родные! На меня смотрят кто с сожалением (эх, а думали – и вправду отец-одиночка!). Кто с радостью (слава Богу, что мама-таки есть). Некоторые, правда, среагировали на меня, как на злостного обманщика. Обратил внимание: на мою Дашу почему-то все глядят с искренней завистью…

У выхода встречаю того немолодого доктора, который регистрировал нас в приемном покое ночью. Тот ничего не говорит, только улыбается и делает кулаком жест солидарности: “Но пасаран, камарад!” Я вскидываю ладонь к берету, вроде как честь отдаю: “Прорвемся!”

Когда я прохожу мимо по слякоти, к окнам детской “инфекционки” прилипает все “местное население”. Удачи вам, мамочки!