Министры о Средмаше: 75 лет назад было создано атомное ведомство страны

Август 1945 года коренным образом изменил развитие человеческой цивилизации. Сначала — 6 и 9-го числа — американцы сбросили атомные бомбы на японские города Хиросиму и Нагасаки, а 20-го августа И. В. Сталин подписал Постановление о создании Специального Комитета, которому поручалось создать ядерное оружие в Советском Союзе. Так родился легендарный Средмаш — самое секретное министерство в нашей стране.

Мне довелось встречаться с теми, кто руководил этим ведомством. В том числе и с Ефимом Павловичем Славским. Вместе с ним бывал на испытаниях, на мирных ядерных взрывах, в закрытых городах, на атомных станциях. Почти 30 лет руководил он Средмашем, никогда не давал интервью журналистам. "Я очень секретный!" — отшучивался он. И лишь его последователи получили небольшую "свободу" — им разрешило руководство страны рассказывать о своей работе и о делах Средмаша. Естественно, я этим воспользовался.

Фрагменты бесед с ними я и предлагаю вниманию читателей. Думаю, в юбилейные дни они уместны.

Из бесед с Львом Дмитриевичем Рябевым

Новый "вольный разговор" как бы продолжил предыдущий. А состоялся он в Музее Ефима Павловича Славского, который оборудован в бывшем кабинете министра.

Я спросил Рябева:

— Лев Дмитриевич, какое ощущение от кабинета?

— Будто ты вернулся в ту историю, которая была в нашей отрасли. А с другой стороны есть ощущение пустоты, не хватает жизни, энергии, что было присуще хозяину этого кабинета на протяжении трех десятилетий.

— Но вы ведь три года сами были в этом кабинете!

— Этот кабинет в первую очередь связан с Ефимом Павловичем Славским, потому что тридцать лет это не три года.

Это был период, когда отрасль приобретала мощное дыхание, открывались широчайшие перспективы, решались все важнейшие вопросы, поэтому этот кабинет был как бы главным штабом, где определялось принципиальная политика развития, прогресса и так далее.

— Только отрасли или страны? Ведь Средмаш — это, прежде всего история страны?

— Постановка вопроса правильная, но все-таки сконцентрировал бы внимание на отрасли, так как политические решения принимались высшим политическим руководством. Но вы правы в том смысле, что отрасль уникальная. Ее нельзя даже сравнить с какими-то другими, ведь именно она обеспечила безопасность страны. Прошло уже более 20 лет как нет Советского Союза, отрасль, конечно же, несколько другая уже, но главный стержень остался, так как по-прежнему гарантия безопасности страны — ядерное оружие.

И что важно подчеркнуть: во времена Советского Союза было ядерное оружие и мощные обычные вооружения, а в последние десятилетия произошло сокращение второй составляющей, а потому, как ни странно это может показаться, роль ядерного оружия как гаранта безопасности нашей страны существенно выросла. И это признают все президенты, и они делают ставку на ядерное оружие, чтобы на равных разговаривать с другими мировыми лидерами.

Силовой фактор сохраняет свою значимость, и в обозримом будущем ситуация не изменится. Существующие доктрины и документы в определенной степени скорректировали ситуацию с ядерным оружием. Если раньше утверждалось, что ядерное оружие никогда мы не применим первыми, то теперь оно может использоваться, если российская государственность окажется под угрозой. Отсюда и значимость его, она не снижается.

— Это ведь очень страшное оружие, не так ли? Вы ведь почувствовали это на испытаниях?

— Конечно, оружие страшное… Я думаю, что в мире будет делаться все, чтобы оно не нашло применения. Но мы не можем забыть и того, что дважды оно использовалось, и сотни тысяч людей погибли.

У Америки "рука не дрогнула", как говорится, и атомные бомбы были сброшены, причем в тот период военных действий, когда особой нужды в том не было. Япония стояла на грани капитуляции, учитывая и то, что вскоре в войну против нее должен был вступить Советский Союз. Поэтому сброс бомб на Хиросиму и Нагасаки был своеобразным предупреждением не Японии, а Советскому Союзу…

— Есть такое представление, будто ничего особенного в создании атомной бомбы нет, мол, в современном мире ее создать легко?

— Сравним, к примеру, с ракетным комплексом. Конечно, это технически очень сложное сооружение. Особенно с инженерной точки зрения. В атомной и термоядерной бомбе основа все же физика, физические процессы, которые невозможно проверить в лабораторных условиях. Можно что-то моделировать сейчас на супер ЭВМ, моделировать с помощью обычных взрывов какие-то составные части, но все равно те процессы, что идут в атомной бомбе, невозможно воспроизвести. Это мощная физика, которая охватывает самые разные области. Это и газодинамика, и теплопередача, и цепные реакции, и так далее.

Я бы сказал так: это букет наук, которые интегрируются в том, что называется "атомная бомба". А в водородной бомбе все еще сложнее. Если в атомной все-таки какие-то процессы можно моделировать. На Новой Земле сейчас ведутся работы по проверке того, как ведет себя взрывчатка, оболочки после взрыва и так далее, то есть моделируются процессы в атомной бомбе. Однако термоядерную часть сегодня никто не моделирует. Попытки делаются, но они неудачны. Нужна мощная математика, уравнения состояния, нужно знать поведение веществ, которые уже перешли в плазму и многое другое. Все это осуществляется за счет физических знаний, физической интуиции, сложных математических программ.

— Вы были участником и свидетелем осуществления совместных программ атомщиков и ракетчиков. Как это было и кто играл "первую скрипку"?

— Уже в 55-м году после испытаний термоядерной бомбы завязались первые контакты с ракетчиками. На мой взгляд, создание такой бомбы стимулировало разработку ракет, в частности, так называемой ракеты "Р-7", которой занимался Сергей Павлович Королев. В начале 60-х годов ракета с термоядерным зарядом уже была поставлена на вооружение. Ну а потом это направление стремительно развивалось… Знаете, что существенно влияло на нашу работу?

— Что же?

— Как ни странно звучит, но моратории на испытания, которые принимались по политическим соображениям. Дело в том, что они всегда были неожиданными для нас.

Испытания приостанавливались, и, казалось бы, наша работа тоже должна была тормозиться. Но расчеты конструкций продолжались, более того — процесс даже усиливался. Насколько я помню, стремление успеть сделать работу до объявления моратория, успеть, чтобы не отстать, сделать оружие, которое ни по каким параметрам не уступало бы американскому, — все это постоянно висело над нами.

После запрета испытаний в воздухе, на земле и под водой ушли на подземные испытания, и это тоже сказалось на работе. Потом пришли ограничения по мощности — не более 150 килотонн, а у нас разрабатывались заряды — мегатонна, три мегатонны, пять мегатонн. Как их испытывать?! Потом вводились новые ограничения…

В общем, вспоминая эти десятилетия, понимаешь, что ты постоянно участвовал в гонке. Не только с внешними соперниками — это все-таки понятно, но и внутри страны. Тем, чем мы занимались, было теснейшим образом связано с политическими решениями на высшем уровне…

Читайте также: Лев Рябев: "Панорама атомного века"

Из бесед с Виталием Федоровичем Коноваловым

Наш разговор с ним и начался с воспоминаний об августе 1991-го…

— Где вы были тогда? Что делали? Меня интересует именно 19 августа, думаю, что этот день запомнил каждый, кто пережил его?

— Это был первый день отпуска. Я был на даче. Телевизор я не включал, радио тоже: если уж отпуск, то для меня это отдых от всего привычного, что окружает тебя весь год. Стараюсь отключиться полностью. Вдруг мне звонит заместитель министра Верховых и говорит, что только что по телевидению передали о смене власти, — в общем, происходит то, что позже назвали "путчем". Я пытаюсь что-то выяснить у него, но ему известно только то, что говорят по телевидению, то есть ничего… Я беру свою машину, сажусь за руль и быстро еду в Москву. Выезжаю на Кольцевую дорогу и вижу — идут танки…

— Но неужели вы ничего не знали и о ни о чем не догадывались?!

— Абсолютно!… Я распорядился срочно собрать коллегию министерства… Я не имел права что-то решать самостоятельно, слишком много людей стоит за креслом министра, да и определиться верно в той ситуации можно было лишь коллективно…

Не очень ясно было все, что происходило… Ни о Ельцине, ни о ком другом, речи не шло, а ведомство у нас серьезное, ошибок нельзя было допускать… Думаю, каждому понятно, что в Средмаше прежде всего занимались делом, но не политикой…

— Может быть, имеет смысл добавить слово "к сожалению"?

— Нет, я по-прежнему убежден, что поступал верно! Такое министерство, как наше, несет особую ответственность перед народом, страной, обществом, а потому допускать "вольности" не имеет права…

Так я считал всегда, и сегодня, по прошествию десятка весьма нелегких лет, своей точки зрения не меняю… Вот почему я посчитал, что надо посоветоваться с товарищами по работе и коллективно выработать "линию поведения", чтобы не допустить срывов на наших предприятиях и объектах…

Соратники поняли меня сразу, а потому уже на следующий день — а ведь было время отпусков! — почти все члены коллегии были в Москве… Мы работали над каждым словом текста решения коллегии (понимали последствия для всех). Большой вклад внесли самые уважаемые и мудрые — это А. Г. Мешков и А. Н. Усанов. В тот день мы приняли, на мой взгляд, историческое решение.

Вопреки распоряжениям Ельцина мы запретили устраивать на рабочих местах и предприятиях митинги. Причем коллегия так и записала: "Никаких митингов на атомных объектах не проводить! Под личную ответственность руководителей предприятий!"

— Насколько я помню, команда Ельцина как раз призывала к митингам, неподчинению начальству и прочей "бузе"…

— Мы не возражали против митингов, но после работы и за пределами предприятий… Это решение коллегии очень помогло нашим руководителям: когда им предъявляли претензии, что они запрещают трудящимся демонстрировать свою волю — тогда все говорили о демократии, они ссылались на решение коллегии министерства…

— Но новая власть не могла оставить Минатом в прежнем виде, не так ли?

— Это очень сложное ведомство… Потом началась длительная борьба вокруг Минатома. В ней принимало участие множество людей, и я убежден, многие из них участвовали в этой борьбе не бескорыстно. Пришло время, когда появилась когорта "царедворцев", начались интриги в Кремле, новые властители начали ценить угодничество и кампанейщину…

— А разве раньше этого не было?

— Все выросли в советское время, однако расцвет самых гнусных пороков пришелся на начало 90-х годов.

— И главный из них?

— Пожалуй, стремление казаться лучше, чем есть на самом деле.

— Это коснулось министерства?

— Его в первую очередь…

— Требуется пояснение…

— У нас особое ведомство. Я не устаю это повторять, потому что у нас есть и военные дела и атомная энергетика. Причем есть крупные принципиальные достижения и одновременно Чернобыльская трагедия…

Но у нас министр не назначался. Нужен был указ Президента, но его не было, так как Ельцин, мне кажется, опасался ошибиться. Шесть месяцев длилась весьма странная ситуация: я не был освобожден от должности министра, ходил на работу, принимал все необходимые решения, наконец, получал зарплату министра, а исполнял обязанности министра мой заместитель — Никипелов.

— Не могли придумать, как преобразовать Средмаш?

— Мнения были самые различные, то есть оставить министерство или преобразовать его в Госкомитет, или создать нечто похожее на акционерное общество, хотя в то время их еще официально не существовало…

Хотелось реформаторам чего-то "новенького", но ничего не получалось…

— Естественно, кто же посмеет так легко обращаться с ядерным оружием?!

— Нет, не это определяло суть сомнений. Весьма "облегченное" отношение к этому оружию у нового руководства явно наблюдалось…

Тут играло роль та особенность, что суть наших технологий сразу говорило кому что принадлежит. То есть государство не имеет права отдавать нас в частную собственность, потому что часть нашей промышленности работает на энергетику, но большая часть — на оборону. В общем, казалось бы, дело ясное — надо сохранять министерство, но во времена Гайдара руководители страны старались избавиться от всего "советского", а мы оставались яркими представителями его.

Это было напоминание о прошлом, и оно мозолило глаза реформаторам. Кстати, они и до сегодняшнего дня не могут успокоиться: хочется им "увести" у государства хотя бы "кусочек атомного пирога" (я использую термины, которые время от времени появляется в печати). Но нельзя откусить часть пирога, не нарушив его целостность.

— Гайдар это понял?

— Он вынужден был создать комиссию, которая определила бы судьбу нашего ведомства… Я не слишком подробно рассказываю о тех временах?

— Очень мало людей знает, что происходило вокруг Минатома, а потому свидетельства непосредственного участника событий, как мне кажется, не только интересны, но и важны для истории Минатома! Так что продолжайте, пожалуйста…

— Большинство специалистов, не только из нашего ведомства, поддержали мою точку зрения. Кстати, это была не только моя точка зрения: она разделялась и формулировалась Мешковым, Усановым, Никипеловым, Сидоренко, Верховых, Тычковым — выдающимися людьми нашей отрасли, глубоко понимающими происходящие изменения. Да и другие члены коллегии соглашались с нашими предложениями.

А заключались они в том, что создавался Государственный комитет по атомной энергии (или Министерство, как кому нравится) и в его подчинении Государственный промышленный холдинг "Средмаш", в который вошли бы все промышленные предприятия отрасли на всей территории бывшего СССР, включая атомные станции, оборонные заводы и прикладную науку. Это позволило бы нам сохранить отрасль, как единое целое, централизовать часть прибыли, расходовать ее в нужном направлении, включая оборонную тематику. Этого не могло сделать ни Министерство, ни любое отдельное предприятие, что и было подтверждено последующими событиями…

Я считал, что если республики СССР начнут разбегаться по своим квартирам, то мы полностью лишимся урана, потому что основная его добыча шла в двух республиках — в Узбекистане и Казахстане. В России немного добывалось в Краснокаменске, на Украине — в Желтых Водах. Да и перспектив у России не было, потому что никакой разведки в последние годы на уран не проводилось…

Я считал, что структуру надо было сохранить, тем более, что экономические проблемы полностью передавались в систему ведомств и министерств. В общем, мы хотели собрать в общий промышленный холдинг предприятия, связанные с добычей и переработкой урана: Узбекистан, Казахстан, Украину, Киргизию и, конечно же, Россию.

С такими предложениями Верховых и объехал президентов этих республик, все они согласились с таким предложением, все подписали соответствующие документы…

— А ваша последняя поездка в ранге министра?

— На Украину. Это Запорожская и Чернобыльская станции. Кстати, тогда приняли ряд принципиальных решений по локализации катастрофы, определили главные направления работ по 30-ти километровой зоне… Особенно запомнилось, что народ был сильно напуган.

— Радиацией?

— Нет, будущем страны. Ситуация была тревожной, люди будто предчувствовали новую беду. Чернобыль оставался одной из главных забот нашего министерства. Надо было не только грамотно организовать все работы на аварийной станции, но и избавиться от "кухонь с радиацией".

— Не понял…

— Одна бабуля жаловалась, что приходит домой, а там кухня, полная радиации!… Вот и приходилось нам, атомщикам, организовывать широкую разъяснительную и просветительскую работу по всем проблемам, связанных с радиацией.

— Потом Чернобыль тихо "ушел" из Минатома?

— В 91-м году разделили не только Чернобыльскую беду. Все, что находилось на территории той или иной республики, оставалось там. В том же Усть-Каменогорске были очень большие запасы урана, наработанные по всей стране. Весь этот обогащенный уран ушел Казахстану.

— А что с ним делать там?

— Его начали тут же продавать… Но тем не менее связи между предприятиями мы старались сохранить. На государственном уровне они рвались, но на человеческом оставались, потому что мы всегда работали вместе и сильно зависели друг от друга. После того, как разошлись, Узбекистан начал продавать уран на Запад, не согласовывая цены с нами…

— Речь идет о Навои, где золото и уран?

— Да.

— Это ведь был один из лучших комбинатов отрасли!

— Это так… Комбинат сразу же отошел от нас, начал работать самостоятельно и продавал уран. Потом это начал делать и Казахстан. Украина же не смогла выйти на рынок со своим ураном, так как он дорогой. Они накапливали уран, а потом мы его покупали…

— По завышенной цене?

— Нет. Мы покупаем уран по той цене, которая утверждена в калькуляции на изделия… В Желтых Водах уран добывался под землей шахтным способом, да и геологические условия там сложные. Так что на мировой рынок Украине выйти не удалось, а Узбекистан и Казахстан присутствовали там весьма заметно.

— И чего добились?

— Сбили цены на уран. В конце концов, проиграли все… Потом начали пытаться создавать совместные предприятия с США, Канадой, Францией, Германией. Думали, что там их ждут с распростертыми объятиями. Оказалось, не так. Их восприняли как конкурентов. Огромные материальные средства были потеряны. Возможно, какие-то конкретные люди и нажились на этих сделках, но сами республики сильно проиграли.

— Оказались у разбитого корыта?

— И без золотой рыбки! А ведь она была у нас в руках! Жаль, что так произошло…

Читайте также: Тайны ядерного советского Казахстана

Из бесед с Виктором Никитичем Михайловым

— Вы смелый человек, Виктор Никитович?

— Пожалуй…

— Я имею в виду, что вы единственный человек, который произнес во всеуслышанье: "Я — ястреб!"

— Не могут же все в стране быть "голубями"! Природа так устроена: будут одни голуби, тут же выродятся, станут уродами, калеками. В природе нужен баланс. И в обществе тоже…

Я так откровенно высказываюсь, потому что хочу поддержать тех, кто свой талант, призвание, труд отдал на защиту наших рубежей. Я считаю что это "вечная" профессия и с молоком матери должна передаваться мужчинам из поколения в поколение. Вспомните картину "Три богатыря". Разве народ не славил всегда защитников Родины!? Так что дело не во мне, просто я хотел поддержать в это трудное и сложное время тех, кто работает на оборону страны.

Эти люди сегодня имеют низкие заработки — они ниже, чем в среднем по России. К тому же у них огромное количество социальных проблем — не только в закрытых городах, а везде, где развита оборонная промышленность. Сейчас социальная сфера там практически не развивается, а растут дети, внуки… А это добрая сотня городов, и перейти там в рынок чрезвычайно сложно — думаю, на это потребуется несколько десятилетий. Ведь постановлениями и указами не обойдешься, "гнать" в рынок нельзя. Нечто подобное происходило в начале 30-х, когда людей повально загоняли в колхозы. Зачем же повторять ошибки прошлого?

— Часто говорят, мол, мы живем в атомном веке. Что это означает для вас как для человека, как для ученого, как для министра?

— За полвека человечество освоило новый источник энергии. А такой переход — к примеру, от костра к установкам, к использованию угля, нефти и газа — всегда дает резкий рост производительным силам, совершается новый скачок в развитии цивилизации. То же самое происходит, когда появляется ядерный источник энергии.

ХХ век — это его освоение. А что это означает? Это ведь тот самый источник, который "топит" звезды. Вокруг нас весь космический мир основан на ядерной и термоядерной энергии. Не имеет особой разницы, как назвать — то ли ядерный распад, то ли синтез…

— И это человек почувствовал, когда взорвал атомную бомбу?

— Да. Мы тогда прикоснулись к звездам… Но все началось, когда были открыты рентгеновские лучи — сто лет назад. То первые были шаги "атомного века", а сегодня каждая шестая лампочка горит от энергии, произведенной на атомных станциях, то есть от энергии деления ядер…

Я думаю, что пройдет время — десятки лет или сотня, но все в нашем мире — и транспорт, и авиация- будут основаны на атомной энергии. В ней огромные возможности, и надо научиться их использовать. Именно к этому мы сегодня стремимся…

В ядерном реакторе, "котле", как мы говорим, сегодня мы получаем только электричество, но аккумуляторы уже делаются, и это поможет более полно использовать такой мощный источник энергии… Ну а атомная бомба — это просто ее демонстрация. Так сказать, символ "атомного века". Могучий, необычный, подчас страшный символ…. Очень много пришлось работать на полигонах, в Москве бывал только половину времени, а остальное — в Семипалатинске и на Новой Земле. Естественно, мы встретились с теми же людьми, теоретиками (кстати, среди них много моих учеников). У нас было полное взаимопонимание, и это, безусловно, помогло создать отличную диагностическую аппаратуру. Более того, она даже превосходила американскую — мы смогли сравнить ее во время совместного эксперимента на Семипалатинском полигоне и в штате Невада в 1988 году.

— Американцы были удивлены, что у нас есть такая аппаратура?

— Они были поражены многим. К примеру, то, что делает у нас один специалист, у них пять-шесть человек: слишком узкая специализация, а нам на полигоне приходилось всем заниматься. Да и потери по данным у них были большие… В Неваде — около 30 процентов каналов у них не сработали. Кое-что они учли, и уже в Семипалатинске эта цифра у них снизилась до 10. А у нас один-два процента… Если бы мы потеряли 30 процентов информации при взрыве — это чрезвычайное происшествие!

— Когда вы впервые попали на испытания? Какие у вас были ощущения?

— Это было в Семипалатинске в 1959-м году. Туда я приехал как теоретик "со своим изделием". Теоретик не только должен присутствовать при сборке — а это деликатная операция! — но и проверить диагностические методы, которые используются. Процесс-то протекает одну миллионную или одну стомиллионную долю секунды, а потому важно правильно выбрать соответствующие пусковые устройства, которые должны открыть регистрирующие устройства — тут не может быть мелочей! К этому необходимо определить и количество дублирующих систем, а они ограничены… В общем, у теоретика много забот на полигоне. Поэтому я и оказался на испытаниях…

В то время испытания проводились на большой высоте — когда ножка гриба не соединяется с огненным шаром, чтобы избежать попадания радиоактивных осадков на землю… Мы находились на расстоянии десяти километров. Был ясный, солнечный день. Яркая бело-розовая вспышка, от которой стал удаляться нежно-голубой ореол с ярко выраженным свечением фронта ударной волны в воздухе — это правильной формы сплошной круг с ярко выделенной на границе окружностью. Когда фронт ореола дошел до поверхности земли, вверх стали подниматься столбы пыли. Огненное облако поднималось вверх… Потом в лицо ударило тепло: когда фронт волны дошел до нас, будто мгновенно открылась дверца печурки, где пылало жаркое пламя от поленьев. А взрыв-то по мощности был совсем небольшой…

— Страшно было?

— Я страшно волновался: будет ли сам взрыв или нет?… А потом ощущение, будто вырываешь частичку тайны у природы. Оно для мужчины, для ученого всегда волнующе…

Страшит во время эксперимента лишь одно — не ошибся ли? И все ли проверено?

— А сколько ядерных "изделий" на "вашей совести"?

— Около десятка типов на вооружении…

Читайте также: Чаепития в Академии: "Счастье жить и творить"

Из бесед с Александром Юрьевичем Румянцевым

— Федеральные ядерные центры и весь оружейный комплекс в минувшее десятилетие переживали далеко не лучшие времена. Создатели оружия ходили чуть ли не с протянутой рукой! Удалось ли укрепить оружейный комплекс России?

— Удалось!… Я часто размышляю, задаю себе простой вопрос: "Что же удалось сделать за минувший год?" И ставлю себе в плюс, что в оружейном ядерном комплексе ситуация стабилизирована, идет адекватное финансирование всех разработок, ведутся все необходимые испытания и эксперименты.

Президент и правительство уделяют должное внимание ядерному комплексу, и я могу заверить всех наших граждан, что они могут быть уверены в надежности оружия и высокой квалификации тех специалистов, которые имеют к нему отношение. Наши "изделия" находятся на вершине лучших разработок, которые когда-либо осуществлялись в мире.

— Было время, когда людей, создающих ядерное оружие, унижали, обвиняли во всех смертных грехах, чуть ли не говорили, что именно они затеяли "холодную войну"… Надеюсь, эти времена позади?

— Первые мои поездки были в Арзамас и Снежинск. Если я отрасль знал, то близко с оружейным комплексом не был знаком: понятно, секретность всегда была там строгой. Этот "пробел" надо было ликвидировать. С помощью коллег я это сделал.

Могу сказать, что выдающиеся специалисты и замечательные люди работают в наших Федеральных ядерных центрах. Они несут огромную ответственность за судьбу и безопасность России, и только очень недалекие и, извините, глупые люди могут в чем-то их обвинять и укорять — ими нужно восхищаться, потому что они составляют славу нашей державы…

— Я знаю, что была попытка "приватизировать" заводы, которые производят изотопы?

— Этого делать ни в коем случае нельзя! Все, что связано с делящимися материалами, должно быть под государственным контролем.

— Но многие унитарные государственные предприятия подвергаются жесткой критике, мол, работают неэффективно?

— У нас эффективность управления предприятиями весьма высокая. Как выстроил в свое время всю систему Ефим Павлович Славский, так она до сих пор и действует. Наше производство — это жизнь многих тысяч людей, и свою душу они вкладывают в производство. Именно поэтому с управляемостью в ядерно-топливном цикле все нормально, хотя проблем, конечно же, очень много и, действительно, в отрасли назрела пора реформ. С прекращением "холодной войны" и понижением уровня арсеналов наработка плутония не нужна в том объеме, котором она была раньше.

А это реакторы и радиохимическое производство… Они — наша гордость, потому что в их создании вложен огромный труд и талант наших людей. Сокращение этих производств, конечно же, очень сильно сказывается на людях, и о них мы должны заботиться. Они полностью отдавали себя, когда они были востребованы.

Ситуация изменилась, но они не должны пострадать, и поэтому нужно перед ними поставить новые задачи, соответствующие их квалификации, но уже без оружейного плутония. В первую очередь это касается Томска-7 и Красноярска-26, где реакторы через четыре-пять лет должны быть полностью заглушены. Но нужно создавать энергозамещающие производства, так как эти реакторы кроме плутония производили тепло и электричество, которыми снабжаются наши города.

— Согласен… Еще один вопрос, который я обязательно должен затронуть в нашей беседе. Речь идет о ввозе отработанного ядерного топлива. Тут много путаницы, спекуляций. Итак, что в основе такого решения?

— Схема очень проста: мы производим тепловыделяющие сборки, то есть ядерное топливо, поставляем их на АЭС, а затем после того, как они отработают свое, ввозим назад и перерабатываем.

— Но речь шла о каких-то больших деньгах?!

— Я был назначен на пост министра между "первым" и "вторым" чтениями в Думе. Тогда очень сильно муссировались некие 20 миллиардов долларов, которые мы можем получить за ввоз и переработку зарубежного топлива. И суть дела "утонула" в этих мифических деньгах.

Я благодарен своим коллегам, которые добивались поправок в законодательстве, но не десять, а сотни раз я объяснял: основной смысл — это поддержка отечественного производителя. Российское топливо конкурентоспособно на мировом рынке, а значит после поставок его за рубеж и после работы его в реакторе, мы должны отработанное топливо забрать, чтобы выполнить наши обязательства по нераспространению ядерных материалов. Это первое. И второе. Когда мы строим за рубежом атомную станцию, то мы строим ее под наше топливо. И опять-таки потом мы обязаны его забрать на переработку. Если мы хотим строить свой бизнес за границей, то иначе нельзя.

На мой взгляд, мы еще в самом начале пути… Считаю, что нам следует быть более активными на мировом энергетическом рынке. Причем не только как поставщики сырья — нефти, газа и угля, но и со своими самыми современными технологиями, которыми мы обладаем. Их достаточно в Минатоме России, чтобы на равных конкурировать и с американцами и с европейцами…

И вновь из беседы с Л. Д. Рябевым:

— Вашу жизнь можно условно разделить на несколько этапов. До 78-го года — Арзамас-16, потом ЦК партии, работа министром, заместитель Председателя Совета Министров СССР, затем лихие 90-е, наконец, нынешнее время. Когда был "золотой" период?

— Если брать до 78-го года, когда я занимался оружием, то это было ощущение гонки. По разным причинам: внешним, внутренним, запретам, ограничениям и потому, что мы должны были иметь паритет. Его мы добились примерно в 72-м. Такое ощущение от того периода.

Конец 70-х — 80-е годы — это бурный процесс применения атомной энергии, начиная от фундаментальной физики и кончая развитием атомной энергетики. Было ощущение, что мы многое можем сделать, можем решить энергетические проблемы, то есть сделать атом весьма весомым в экономике страны.

Потом после 86-го года постчернобыльский период. Это было тяжелейшее время.

• Первое: быстрее закрыть ту "грязь", которая там есть.

• Вторая — сделать все, чтобы повысить безопасность тех блоков, которые работают.

• Третья задача: сделать проект реактора повышенной безопасности.

Это был тяжелый период, потому что мы столкнулись и с давлением Запада, и с остановкой реакторов для производства плутония, и с процессами разоружения, и с сокращением производства ядерных боеприпасов, и с прекращением ядерных испытаний.

Мы были уверены, что сохраним отрасль, но сделать следующий шаг в развитии уже не могли. Поэтому после 86-го года мы начали думать о том, какие сферы деятельности можно развивать в недрах Минсредмаша для того, что эту наукоемкую область использовать более широко, а не только для обороны страны. Это был 86-й — 91-й годы, то есть еще до развала Советского Союза. Это был период отступления.

Приехал в Крым, на Южно-Украинскую атомную станцию, на Татарскую, Ростовскую, Калининскую — везде поднялись тысячи людей. Требовали закрыть, остановить атомную энергетику. К счастью, прошло время и этот период закончился. И тот задел, который был сделан в прошлом, даже сегодня работает на пользу атомной энергетики. Ну а сегодня все говорят об "атомной эпохе возрождения", Надеюсь, что это не только слова — все для роста у нас есть…