Одиночество "святого доктора"

В Германии его звали Фридрих Йозеф Гааз, в России окрестили Федором Петровичем. Он приехал к нам совсем молодым человеком в начале девятнадца­того столетия и прожил в Москве полвека, за это время отлучившись из первопре­стольной всего три раза.

В 1809 и 1810 годах он ездил изучать кавказские мине­ральные источники (один из них до сих пор носит его имя), затем был в рядах рус­ской армии, гнавшей двунадесять языков от Москвы до Парижа.

Врач с европей­ским образованием, он быстро приобрел в Москве признательных и состоятель­ных пациентов, разбогател, купил дом на Кузнецком, ездил в карете, запряженной шестеркой лошадей, что по тем временам было примерно то же самое, что в наши дни – шестисотый "Мерседес". Умер он, однако, в бедности, и его хоронили на ка­зенный счет.

За гробом Федора Петровича шло, по подсчетам полицмейстера Цинского, около двадцати тысяч человек. В Москве в ту пору (1853 год) народу было тысяч не более четырехсот и, таким образом, мы можем исчислить высо­чайший показатель любви к доктору Гаазу и скорби о нем. Его похоронили на Вве­денском (Немецком) кладбище.

Если с Госпитального вала войти в кладбищенские ворота и двинуться по главной аллее, то через несколько минут по левую руку будет видна могила с ви­сящими на ограде кандалами, большим, почти круглым камнем с установленным на нем крестом и выбитыми словами: "Спешите делать добро".

Эти слова, равно как и кандалы, – ключ к судьбе Федора Петровича, главный знак его жизни, объяс­нение тому поразительному почитанию, которым Москва окружила Гааза, и тому пристальному вниманию, с каким сейчас, более полутора веков спустя, мы всматриваемся в облик "святого доктора".

В 1828-м году восклицанием: "Это то, о чем я мечтал всю жизнь!" он ответил на предложение губернатора Москвы, князя Д. Голицына войти в состав Попечительского о тюрьмах комитета и тем самым до гробовой доски предопределил свои труды и дни. Ибо отныне его непреходящей заботой стали несчастные России, ее униженные и оскорбленные, ее идущие по этапу в Сибирь кандальники, ее бедняки, силой помещичьего произвола оторванные от родителей дети.

Боль России стала его болью; ее стон отзывался в его душе и ее слезы кипели в его сердце.

Он два с лишним десятилетия сражался с жестокостью государства, на все время бесконечно-долгого этапа в Сибирь велевшего приковывать к одному же­лезному пруту по восемь человек сразу – детей, стариков, женщин, здоровых, больных, воров, беспаспортных, ссыльнопоселенцев… Идти они были обречены только вместе, спать – вместе, справлять нужду – на глазах невольных спутников.

Он восставал против бесчеловечности чиновников, гнавших за Урал здоро­вых наравне с больными, и рядом с пересыльной тюрьмой на Воробьевых горах устроил больницу, в которой укрывал слабых, лечил занемогших, давал пере­дышку отчаявшимся.

Он в меру сил смягчал ледяное равнодушие власти, выхаживая неимущих и бездомных в созданной им лечебнице в Мало-Казенном переулке, впоследствии получившей название "Полицейской", в народе же известной как "Газовская". Сменивший Д. Голицына на посту генерал-губернатора князь А. Щербатов однажды потребовал привести количество больных в ней к норме – сто пятьдесят и ни единым человеком больше.

Гааз, пишет его первый биограф А.Ф. Кони, опустился в кабинете губернатора на колени и "горько заплакал". Щербатов отступил. О Федоре же Петровиче с тех пор говорили, что он выплакал своих больных. Всё благоприобретенное врачебными трудами: дом, карета, лошади, фабрика, имение – всё поглотило его бездонное милосердие.

Он изо всех сил спешил делать добро, но ездил теперь гораздо медленнее: в старой пролетке, запряженной двумя клячами, а жил в двух комнатках Полицейской больницы, где ночами иногда рассматривал в телескоп звездное небо. Таково было единственное утешение его погруженной в гущу народной беды и распахнутой состраданию души.

"Я все размышляю о благодати, - за год до смерти написал он в своем завещании, - что я так покоен и доволен всем, не имея никакого желания, кроме того, чтоб воля Божия исполнялась надо мной. Не введи меня во искушение, о Боже милосердный. Милосердие коего выше всех Его дел. На Него я бедный и грешный человек вполне и единственно уповаю. Аминь".

Как ни тянет Ватикан с причислением Федора Петровича к сонму святых, русский народ давным-давно поместил Гааза, католика и немца, в свой нравственный иконостас. "Святой доктор". Что тут прибавить?

Скоро исполнится сто лет памятнику Гаазу в Малом Казенном переулке, возле здания бывшей "Газовской" больницы.

Отмечать юбилей собираются с размахом; я ж в таких случаях всегда вспоминаю Николая Васильевича Гоголя, завещавшего не устраивать ему пышных похорон, а вместо этого накормить несколько нищих. Лучшая память Гаазу – наше общее деятельное сострадание к тем, кому в этой жизни выпала тяжкая доля.

К больным детям, матери которых тревожат нашу совесть мольбами о помощи; к заключенным, среди сотен тысяч которых много просто-напросто заблудившихся, несчастных людей; к старикам, которые обделены любовью и хлебом. После советских заморозков общество постепенно оттаивает, и на стылой земле появляются ростки милосердия и благотворительности.

Есть фонды, организации, комитеты; но, как говаривал странствующий философ Григорий Сковорода, всё есть, а чего-то великого недостает. Я даже предполагаю: чего или, скорее, кого. Нужен Федор Петрович с его светом неиссякаемой ангельской доброты в глазах; нужен человек-подвижник; человек, который не только читает Священное Писание, но и живет в полном соответствии с ним.

Федор Петрович прожил жизнь так, как учил Христос. Но, нездешний гость этого мира, он в этом мире был одинок. И не оттого, что он был, по сути, монах, нет; он был одинок на земле, ибо принадлежал небу. С другой же стороны… Соотечественник Фридриха Йозефа Гааза, погибший в нацистском застенке Дитрих Бонхоффер сказал: один человек и Бог – это уже большинство.