Житейские истории от иеродиакона Макария: Разговор по существу и Уважительная причина

Разговор по существу

Дело было в одном учреждении, не скажу в каком, чтобы не настроить вас на неверный лад. Много черных, обитых клеенкою дверей; много хмурых людей, занимающих друг за другом очередь, судорожно перебирающих бумажки, равнодушно смотрящих в широкие окна, нервно поглядывающих на часы. Обычное место, обычные люди, обычный день.

То ли я не туда зашел, то ли не там сел, то ли не так посмотрел, — точно не знаю, но что-то ему не понравилось, и он мне сказал об этом, и повторил, и повторил еще раз. Лица его я не запомнил; запомнил только, что лицо не вязалось со спортивной курткой, сине-желтой, с нерусскими эмблемами и надписями. И, думается мне, невязка эта шла глубже лица и куртки и причиняла ему изрядное неудобство. Впрочем, возможно это лишь мои домыслы. Пьян он не был, или почти не был.

Не помню, что я ему сначала ответил, — во всяком случае ничего невежливого. Потом попросил объяснить, в чем дело. Потом замолчал, отвернулся и вытащил из сумки книгу.

Такие состояния наверняка вам знакомы: его "несло”. Люди стали поворачиваться в нашу сторону, хмыкать, подавать много­зна­читель­ные без­смысленные реплики: "Хамство — оно и есть хамство”, "Такой у нас теперь народ”, "За что боролись, на то и напоролись”. Он с живостью отвечал им, что, дескать, на словах все вы храбрецы. Положение накалялось. Читать я не мог, но, стараясь выглядеть хладнокровно, все же раскрыл книгу. В это время он уже стоял подле меня; увидев книгу, он резким движением вырвал ее у меня из рук и с криком "Слушай, сволочь, когда тебе говорят!” отшвырнул прочь. Я вскочил на ноги. Мне страшно не хотелось драться, но выбора, похоже, не было.

Все еще избегая его глазами, я проследил полет книги. Она приземлилась у ног седого худощавого мужчины: его грубое широкоскулое лицо, словно осеннее бездорожье, было припорошено снегом стриженой бороды. Книга была завернута в газету, но, падая, она открылась; мелькнули церковнославянские буквы титульного листа. Седой поднял книгу, посмотрел на нее, потом на меня, и слегка, как мне показалось, кивнул. Оставляя за спиной сине-желтого, я шагнул ему навстречу.

Черные глаза седого напряженно смотрели на меня из-под низких бровей. Он протянул мне книгу, я взялся за нее, но он не выпускал. "Так, — произнес он спустя секунду, голосом не столько резким, сколько сухим и деловитым, будто мы сидели на техсовещании, — объясните, пожалуйста, почему вы обидели этого человека”.

Я не мог сказать ни слова — ни языком, ни мыслью, словно в нокдауне. Но тут на счастье вступилась какая-то женщина: "Он не при чем… он его сам… он ему сказал… он ему ответил…” — и несколько мгновений передышки решили дело. Когда она договорила, седой повторил ту же фразу, тем же тоном, но с чуть усиленным ударением: "Объясните, пожалуйста, почему вы обидели этого человека”. Я ответил ровным голосом, невольно подлаживаясь под него:

- По глупости, по неловкости. Прошу вас, простите меня… вы и все, — и обернулся к сине-желтому. Тот смотрел в сторону.

- Бог простит, — ответил седой и продолжил разговор как ни в чем ни бывало, все тем же строгим, серьезно-обыденным тоном:

- Скажите, у вас есть дети?

- Есть, трое. — От неожиданности я продолжал отвечать на прежней ноте.

- А родители ваши живы?

- Мать жива, отец умер.

- И жене вашей, надо полагать, часто приходится болеть?

- Да, не без того. Почки.

- Стало быть, вам не надо объяснять, что такое страдание, и как страдают люди.

- Пожалуй что и не надо.

- А скажите, случалось ли вам обижать страдающего человека? Или по-другому: случалось ли кому-то из ваших близких — жене, отцу, матери, детям — в страдании и болезни обижаться на вас? Была ли тому причина, или не было…

- Случалось, конечно.

- При этом взрослый легче переносит болезнь и все что с ней связано, чем ребенок, не правда ли?

- Правда. Нормальный взрослый понимает природу своей болезни, видит выход, тот или иной… Понимает и неизбежность страданий, и пользу от них. Не каждый способен переносить страдания как мученик; бывают слабости, капризы и обиды — но в конечном итоге страдание очищает и смягчает душу, делает ее лучше, и человек это чувствует.

- Так. Это взрослый человек. А ребенок? В чем отличие ребенка?

- Ребенок не понимает. Для него страдание — непреодолимая злая сила. Жуткая, черная… — Стало трудно говорить, и я сделал вид, что закашлялся.

- Согласен. Не кажется ли вам при этом, — тут седой возвысил голос, хоть его и без того слушала вся приемная, — не согласитесь ли вы, что сегодня наш народ в своем страдании больше похож на больного ребенка, чем на взрослого? Не понимает природу страдания, не видит ни причин, ни следствий, ни выхода, и оттого мучается еще горше. Как вам представляется? — Седой уже обращался прямо к сине-желтому, но тот по-прежнему смотрел в сторону. — Что ж, раз так, то скажите: известно ли вам такое средство, которое всегда, для всякого возраста, благотворно в страданиях?

Он снова повернулся ко мне и сверлил меня своими черными глазами. Хотя я ничего не ответил на его последний вопрос, однако понял, что он на меня надеется, ждет помощи, как футболист — передачи мяча. Сосредоточится было нелегко, но я сделал усилие.

- Известно. Сострадание.

- Хорошо. Сострадание. Почему же вы не проявили сострадания к человеку, которого вы же по своему неразумию обидели?

Опять на смену футбольному полю выступил боксерский ринг. Меня это, впрочем, уже никак не тронуло, и я ответил совершенно спокойно:

- Не знаю. Я не умею.

- И я вот тоже не умею, — сказал седой. Деловитый тон его переменился на самый обычный, мягкий и задумчивый, но я тогда не обратил на это внимания. — А кто умеет? — Он снова посмотрел на сине-желтого и, не найдя отклика, обвел глазами приемную. — Вот беда-то, в самом деле. Почему так?

- Грешные мы люди, вот почему. Действительно, беда.

Седой молчал, опустив голову. Мне показалось, что разговор окончен, но тут он спросил, вроде бы безо всякой связи:

- Который час?

- Двенадцатый.

- Шестой, стало быть, по церковному счету. А день сегодня какой?

Послышались смешки: "С утра была пятница!” — но я уже сообразил, в чем дело. Не спеша, сильным, приятным баритоном седой запел:

"Иже в шестый день же и час
на кресте пригвождей дерзновенный Адамов грех,
и согрешений наших рукописание раздери,
Христе Боже, и спаси нас”.

Я боялся, что вот-вот кто-нибудь оборвет его. "Что, дескать, за безобразие, здесь вам не молельный дом”, но ничего подобного. Секретарша, выйдя из клеенчатой двери, дождалась окончания тропаря и стала вполголоса называть фамилии. Началось движение, отправился куда-то и седой, на ходу отдав мне, наконец, книгу. Фамилии его я не разслышал, только успел пожать ему руку.

Затем все успокоилось. Люди разселись на освободившиеся стулья, равнодушно глядя в широкие окна. Сине-желтая куртка пыталась заинтересовать соседа спортивными новостями. Я открыл книгу и стал читать.

Уважительная причина

Раньше отец Борис в гостях после панихиды никогда не задерживался: благословит трапезу, выпьет рюмочку, похвалит угощение — и на выход. Обычно никто и не спрашивал почему, а если спросит — делал серьезное лицо, собирал в кулак бороду, глядел в землю, потом в глаза вопрошающему:

- Дела, дорогой мой, дела. Сами понимаете, какие у священника дела. Ждут.

Обманывал о. Борис. Никто его не ждал. Просто не любил он пьянки. Не любил пьяных лиц, пьяных голосов, пьяных разговоров. Не то, чтобы его приход как-то особенно славился пьянством, но и "среднего уровня” с него хватало. Особенно после панихиды, которую он так любил и всегда служил без пропусков.

Но тут как-то на кладбище разговорился с незнакомым иеромонахом. Говорили о приходской жизни, о том, как поминовение мертвых укрепляет, облагораживает веру живых, потом о заупокойных службах и о том, что за ними сплошь и рядом следует… Вот и говорит о. Борис с жаром:

- Что за безумие пьянство! Терпеть не могу! — и ждет, конечно, иеромонахова согласия. А тот отвечает:

- Безумие-то конечно, но как же его не терпеть? Если мы не потерпим, тогда откуда уму взяться? Пастырь добрый душу полагает за овцы… Апостол Павел помните что пишет к Тимофею: "Проповедуй, настой благовременне…” Как там дальше?

О. Борис стал вспоминать, но тут его позвали, и цитата осталась неоконченной. Снова всплыла она у него в памяти через час, в доме у Ольги Васильевны, где все собрались после панихиды. Когда, по своему обыкновению, после "Благослови яствия и пития…” он говорил краткое слово, что умерший Андрей Петрович снова возвращается к родным и близким, что он незримо участвует в молитве и добрых делах, совершаемых в его память, он перехватил нетерпеливо-влюбленный взгляд Ольгина зятя: зять ласкал глазами захватившую центр стола группу бутылок. Тут и вспомнил о. Борис: "Настой благовременне и безвременне, обличи, запрети, умоли, со всяким долготерпением”. И когда Ольга Васильевна взялась заранее упрашивать его: "Батюшка, вы с нами посидите?…”, то он, на удивление старожилам, ответил: "Отчего ж нет, посижу, спасибо”. И, в упор глядя на водочную этикетку, добавил: "С удовольствием”.

Ольгина зятя о. Борис почти не знал. Был он на вид вовсе не пьяница, первую рюмку "за упокой души” налил и выпил как все, так что о. Борис и забыл бы о нем, если бы у того вскоре не начался спор с женой. Сидели они на противоположном конце стола, и священник не сразу понял, что речь идет о водке.

- Пожалуйста, не надо.

- Вот привязалась.

- Ты ведь обещал!

- Обещал не перебирать. И не перебираю. Что ты меня дергаешь?

- Ну, послушай… — и она зашептала ему что-то на ухо, — не надо больше, а?

- Но почему? — нарочито громко ответил зять, протягивая руку за бутылкой, — почему, собственно, не надо? В чем причина? Видишь, все люди как люди… — зять явно разсчитывал на поддержку публики.

Должно быть о. Борис слишком напряженно смотрел на него. Зять умолк, но бутылку из рук не выпускал.

- Батюшка, ну хоть вы скажите ему…

- Извините, конечно, ваше… э-э… преподобие, неужели человек не имеет права выпить рюмочку? Неужели Церковь имеет что-нибудь против? Не сказано ли в Святом Писании, что вино веселит сердце человека и украшает ему лицо? И апостол к тому же напоминает: "Впредь пей не одну только воду, но употребляй немного вина!”

Зять, похоже, неплохо подготовился к защите своих "прав”. Гости одобрительно закрякали; даже Ольгина дочь, вдруг сменив гнев на милость, сверкнула на мужа улыбкой глаз. Окрыленный поддержкой, тот смело продолжал:

- Так что извините, ваше преподобие, а причин никаких нету. Можете ли вы назвать причину, почему бы не выпить рюмочку? Или парочку? Не можете? Назовите мне уважительную причину — тогда баста, а нет — не откажите в удовольствии с вами чокнуться!

- Если назову, тогда баста? — Зять заторпился было уточнить условия контракта, но о. Борис возвысил голос, как с амвона. — Причин довольно много, но я назову вам одну, самую вескую. Она крайне проста: жена просит вас не пить. Ваша родная жена. В ваших силах сделать то, что она просит. Уважительная причина?

Нависла звонкая тишина. Зять смотрел на о. Бориса, будто видел его впервые. О. Борис набрал воздуху для экспресс-проповеди о смысле супружества, но зять вдруг перевел взгляд на жену и медленно поставил бутылку на стол.

Все разом заговорили и задвигались, стремясь сгладить остроту момента. К рюмке о. Бориса потянулось сразу несколько горлышек. Тот накрыл рюмку ладонью.

- А моя жена чем хуже? Матушка тоже обрадуется, что я себя травить не стал… Извините меня, кстати, покойный Андрей Петрович ведь сам за воротник не закладывал? По воскресеньям не пьянствовал? И по будням тоже? На ларьки и рестораны сбережений не жертвовал? Ликеро-водочную торговлю не восстанавливал? Зачем же тогда его водкой поминать?

Иеродиакон МАКАРИЙ,
гор. Иваново

/Из цикла "Разговор по существу"/