В окне пароходства Трапани...

Предметов материальной культуры прошлого, если они не являют собой произведения искусства или не возведены в ранг антиквариата, осталось очень мало, по крайней мере, в сравнении с их первоначальным количеством. И сегодня мы с неподдельным интересом и душевной, несколько ностальгической теплотой рассматриваем старинные, оправленные в медь, овеянные, казалось, ветрами всех морей корабельные барометры, изящные лорнеты пушкинских времен, телефонные аппараты с вынесенными за корпус никелированными чашечками звонков, крытые черным лаком и еще сверкающие позолотой фирменного знака пишущие машинки со старомодными круглыми клавиша ми... Сообразно спирали времен, эти вещи поначалу успели поразить впервые увидевших их, потом стали самыми что ни на есть обычными, а сегодня опять привлекают нас, но уже на качественно другом уровне.

"Я не помню, при каких обстоятельствах я впервые увидел первую пишущую машинку, — вспоминал Юрий Олеша. — Возможно, что это чудо стало более или менее привычным, когда я уже мог заглядывать в окна. Во всяком случае, не помню какого-либо дня удивлений и восклицаний по поводу этой машинки. Возможно, что я увидел ее в окне пароходства Трапани, на углу Карантинной и Строгановского моста". В юности будущий писатель жил в доме #3 на Карантинной, первые кварталы которой теперь именуются улицей Олеши. А по соседству помещался "Торговый Домъ А.А.Трапани. Одесса, Греческая ул., соб. д. #6. Телефонъ #520. Пароходство, транспортированiе, страхованiе, комиссiя, экспедицiя ". В окне этого почтенного заведения он и мог впервые увидеть запомнившуюся на всю жизнь пишущую машинку. Равным образом она могла стрекотать и в расположен ном неподалеку Училище торгового мореплавания на Канатной улице или, скажем, в канцелярии градоначальника на Дерибасовской, 2.

Здесь, кстати, двумя десятилетиями раньше в положении юного Олеши мог оказаться любой, зашедший по какой-либо необходимости одессит, поскольку именно в канцелярии градоначальника и появилась первая в Одессе пишущая машинка. "Родившись " в 1873 году в США, она через пятнадцать лет "добралась " и до нашего города. "В городской канцелярии, — сообщила в ноябре 1888 года тогдашняя газета "Одесский вестник ", — с разрешения господина одесского градоначальника введен пишущий прибор под названием "Каллиграф ", который состоит из ряда клавишей... на клавишах обозначены буквы... Процесс печатания напоминает игру на фортепиано. При сноровке дело идет изумительно быстро; слышен только однообразный стук клавишей; прибор стоит 300 рублей".

По тем временам это были немалые деньги, за которые можно было, к примеру, купить ведер двести отличного бессарабского вина или 2-3 тонны золотой украинской пшеницы. Но, по-видимому, одесский градоначальник П.А.Зеленой, как нынче сказали бы, не экономил на импортной множительной технике, тем более, что отечественной еще не существовало, а "Каллиграф " считался вполне совершенной моделью. К тому же, нововведение позволяло отказаться от многочисленных писцов, с утра до ночи "перебелявших " документы, и при использовании "угольной бумаги", сиречь копирки, обеспечивало получение нескольких отлично отпечатанных копий...

Прошло не очень много времени, и одесские газеты буквально запестрели многочисленными бойко составленными рекламными объявлениями типа "Иначе построена, иначе выглядит, иначе себя рекомендует! Деньги, время, труд — все бережет новая пишущая машина "Ройяль" или "Всякие новейшие усовершенствования в области пишущих машин соединены в пишущей машине "Мерседес ". Пишущая же машинка "Ремингтон " стала настоль ко распространенной и популярной, что барышень, овладевших новоявленной профессией, долгое время называли не иначе, как "ремингтонистками ". В Одессе можно было приобрести и пишущие машинки "Гаммонд ", "Идеал", "Стевер", "Торпедо ", "Ундервуд ", "Эрика". А на Троицкой, 24 обосновалось представительство немецкой фирмы "Адлер", чья пишущая машинка, наверное, единственная среди себе подобных, обернулась "персонажем " популярного романа. "На базаре была куплена старая пишущая машинка "Адлер", в которой не хватало буквы "е", и ее пришлось заменить буквой "э", — сообщают И.Ильф и Е.Петров, повествуя об обустройстве Бендером конторы "Рога и копыта"... — Вот послал бог дурака уполномоченного по копытам! — сердился Остап. — Ничего поручить нельзя. Купил машинку с турецким акцентом. Значит, я начальник отдэлэния? " Как изъяснялись когда-то на партийных собраниях, есть мнение, что авторы "Золотого теленка " имели в виду вовсе не турецкий акцент, а звучавший с самой высокой трибуны страны грузинский, но это не более, чем соблазнительная гипотеза...

С тех пор много воды утекло, и сегодня уже никому не придет в голову сравнить печатание на пишущей машинке с игрой на фортепиано. Более того, пишущая машинка, даже электрическая, казавшаяся верхом совершенства, на наших глазах стремительно вытесняется компьютером с принтером. Только стали ли мы от этого счастливей или талантливей, так это, как говорят в Одессе, еще большой вопрос. Как-никак, а "Евгений Онегин" написан гусиным пером...

Кепка чуточку набекрень
На излете 1910-х годов они были шумливыми, задиристыми, насмешливыми одесскими "литературными мальчиками " - Эдуард Годелевич Дзюбин, известный под псевдонимом Багрицкий, Георгий -Антон Карлович Олеша, подписывавшийся просто Юрий Олеша, и Валентин Петрович Катаев. Они любили свой неповторимый город у Черного моря, свято верили в колдовство точно найденного слова, держались вместе, и в Одессе их многозначительно называли "эти трое"...

Первым в зените славы ушел Багрицкий, спустя немногим более четверти века — познавший молниеносную известность и тягучее забвение Олеша, и Валентину Катаеву уже в одиночку довелось выслушивать славословия и хулу в адрес одесской, так называемой юго-западной литературной школы, колыбель которой они вместе качали в молодости.

Славословия он без ложной скромности воспринимал как должное, хулу, мягко говоря, игнорировал и еще при жизни был увенчан венцом классика. Правда, венец этот Катаев носил со щегольской небрежностью, по-одесски чуточку набекрень, как кепку, которую, подобно мальчишке из родной Отрады, в любой момент был готов легкомысленно развернуть козырьком назад и свистнуть в два пальца так, что с обветшалого древа социалистического реализма враз летели клочья аксиом, обрывки канонов, обломки жанров...

Так он и поступал в последние свои десятилетия, на восхищение одних, зависть и негодование других выпуская озорные книги, в которых тончайшие ассоциации, изысканные реминисценции, афористичнейшие образы соседствовали с цитатами из радиопередач, отрывками научных трактатов, чужими дневниковыми записями и стихотворными строчками собственного сочинения.

Он входил в литературу под парусом поэзии, потом, как и Юрий Олеша, вышел на бескрайние просторы прозы, но всю жизнь сохранял верность стихам, одним из примеров чему — история о кочующих строчках.

В сентябре 1918 года в одесском журнале "Объединение " появилось стихотворение В.Катаева "Прозрачность ".

Коснуться рук твоих не смею,
А ты любима и близка.
В воде, как золотые змеи,
Скользят огни Кассиопеи
И проплывают облака.
Коснуться берега не смеет,
Журча, послушная волна,
Как море, сердце пламенеет,
И в сердце ты отражена.

По соседству с "Прозрачностью " был напечатан рассказ И.Бунина "Третьи петухи", и это, насколько я знаю, — единственный случай, когда Катаев выступил в одном издании со своим литературным наставником. Но такой лестный для молодого поэта факт биографии потом мало кому был известен, так как журнал попал под запрет советской цензуры и много лет пребывал в недоброй памяти спецхране. Только пути творчества неисповедимы, и стихотворение... продолжало жить своей жизнью. Через десять лет после публикации в "Объединении " московский журнал "30 дней" напечатал рассказ В.Катаева "Море". И, как оказалось, в этот прекрасно выписанный "портрет " одесского залива было искусно вмонтировано стихотворение "Прозрачность ", лишившееся, естественно, названия: "Рука девушки, обтекаемая свеченьем, скользила по воде. Рука одного из молодых людей опустилась рядом с ней в море и вспыхнула...

Коснуться рук твоих не смею.
А ты любима и близка... "

Но это было лишь началом "прозаической " жизни стихотворения. Прошло еще двадцать дет, и в 1949 году вышел роман В.Катаева "За власть Советов ", известный нынешним поколениям читателей под названием "Катакомбы ". В одном из его эпизодов Петр Васильевич — "бывший мальчик" Петя Бачей из повести "Белеет парус одинокий " - с группой подпольщиков в оккупированной Одессе выходит на радиосвязь с Москвой. Это было летней ночью на одной из скал одесского побережья, и "Петр Васильевич вспомнил другую ночь... Он вспомнил черное небо, осыпанное звездами, и белое лицо девушки...

Коснуться рук твоих не смею..."

Далее следовал полный текст "Прозрачности ". А позже, в процессе переделки романа, автор оставил только две первые строчки стихотворения, но к этому времени оно уже... полностью было "вставлено " в роман "Зимний ветер", по времени действия предшествующий "Катакомбам". "Теперь они стояли над обрывом... Ночь была черным-черна и вся осыпана звездами...

Коснуться рук твоих не смею,
А ты любима и близка, —

шепотом проговорила Ирен и коснулась головой Петиного плеча. Ее голос звучал таинственно.

В воде, как золотые змеи,
Блестят огни Кассиопеи
И проплывают облака.

- Что это? — спросил Петя.

- Стихи, — ответила она и продолжала:

Коснуться берега не смеет,
Журча, послушная волна.
Как море, сердце пламенеет,
И в сердце ты отражена ".

Внимательный читатель отметит незначительные разночтения текста, возникшие по причине того, что Катаев, приводя его по памяти, незаметно для себя продолжал начатую много десятилетий назад работу над стихотворными строчками. Видимо, они подсознательно всплывали в его памяти и занимали единственно для них предназначенное место в прозаическом произведении.

Таинство творчества непознаваемо, и когда я завел с Катаевым разговор о "кочующих " строчках стихотворения "Прозрачность ", то услышал неожиданное: "Я свои книги не читаю, но если это так, как вы говорите, то нужно бы вычеркнуть ". К счастью, ничего он не вычеркнул и, думаю, не стал бы этого делать, лучше других понимая, что в его книгах поэзия и проза накрепко спаяны творческим замыслом.

Но "Прозрачность " все же обрела "самостоятельную " жизнь. Стихотворение было опубликовано в собрании сочинений Катаева под названием "Кассиопея ", с одним-двумя разночтениями текста и... примечанием "Публикуется впервые". Когда я обратил на это внимание Валентина Катаева, он развел руками: "Примечания пишу не я, а литературоведы, я пишу книги".

По сути, он всю жизнь писал одну книгу о своем городе, его остроумных и мужественных людях, золотых пляжах, гомонящих базарах, сонных лиманах, живописных предместьях и колоритных улицах.

За долгие годы занятий историей нашего города, довелось прочитать немало книг, связанных с Одессой сюжетом или автором, напрямую или косвенно, но никогда не забуду — теперь уже просто не успею — толстую книгу в желтом картонном переплете, что невесть как попала и бродила среди ребят нашего двора летом сорок девятого. Мы таскали ее на Ланжерон, а потом читали в душных зарослях на тогда еще диких, необустроенных склонах. Солнце, пробиваясь сквозь перистую листву акаций, бесплотными кружками скользило по ее страницам, ветер с моря шевелил их и они, казалось, оживали той неизвестной нам жизнью, в которой читали не "Большевистское знамя", а газету "Одесский листок", курили не папиросы "Порт" с зеленой картинкой на коробке, а "Цыганку ", чай кипятили не в латунном чайнике, а в самоваре прямо на столе, на монетах красовался — подумать только! — не герб Советского Союза, а орел с двумя головами.

И наша родная улица Воровского называлась Малой Арнаутской, но это мы и раньше знали, потому что так ее величали бабушки, летними вечерами судачившие на лавочке у ворот...

Воистину, и для нас вначале было слово: мы читали, не интересуясь автором, не задумываясь над тем, что это по его воле отправляемся в поход на Ближние Мельницы, в дни пасхальных гуляний проталкиваемся сквозь праздничную толпу на Куликовом поле, заходим в книжный магазин "Образование " на Ришельевс кой улице или разглядываем какую-то дачу на Большом Фонтане — "яркозеленые газоны, гравий на дорожках, туи.., вазу, из которой ниспадали длинные острые листья алоэ, и художника, пишущего пейзаж. Художник с закрученными усиками и эспаньолкой, в бархатном берете, сидел под зонтиком на складном полотняном стульчике и, откинувшись, ударял длинной кистью по холсту на мольберте... "

Полууличные пацаны конца горестных сороковых, мы были напичканы разнообразной случайной, отрывочной информацией, вроде того, что "Парижская Коммуна " - это ж таки тот линкор, чтоб я так жил!" или "у тети Клавы обратно начался новый муж", как о том восторженно вопил на весь двор пятилетний Мишка. Но мы не имели никакого представления, скажем, о живописи и, тем более, никогда не видели, как работает художник, за исключением великовозрастного Фимы по прозвищу Фока-фрайер, покрывавшего стены шедеврами, от которых уже устала краснеть его мама, мадам Генриетта Захарьевна.

А теперь, благодаря неизвестному нам автору, вместе с нашими ровесниками — героями книги мы стояли за спиной художника, "очарованные чудесным возникновением на маленьком холсте целого мира, совсем другого, чем на самом деле, и вместе с тем как две капли воды похожего на настоящий. "Море есть, а шаланды нету", — шепнула Мотя. Но вот художник набрал тонкой кистью каплю белил и в самой середине картины на лаковой синеве только что написанного моря поставил маленькую выпуклую запятую. "Парус!" - восхищенно вздохнула Мотя".

Не скажу, что это было для нас приобщением к искусству, но прикосновением — может быть. А потом, когда я уже, как говорят в Одессе, кое-что понимал возле ее литературной истории, мне вдруг открылось, кто этот художник из повести Катаева "Белеет парус одинокий " и где эта дача...

У академика Д.С.Лихачева есть любопытные воспоминания о том, как пригороды старого Петербурга подразделялись по сословному и имущественному положению дачевладельцев. Похожее можно было наблюдать когда-то и у нас в Одессе. Так, по Французскому бульвару традиционно располагались виллы старинных одесских семейств, поколениями являвших собою многонациональную финансово-промышленную и торговую элиту города: Ашкенази, Бродские, Маврокордато, Маразли, Новиковы, Рено... А новоявленные магнаты, купцы, сделавшие карьеру чиновники, удачливые предприниматели обзаводились дачами на Фонтанах, и это считалось престижным мерилом обретенного богатства: "Я выстрою вам дачу на шестнадцатой станции ", — увещевал будущего тестя знаменитый бабелевский персонаж Беня Крик. Конечно, с годами разграничения становились все более зыбкими, но еще во времена юности Катаева часть Большого Фонтана, издавна именовавшаяся Дачей Ковалевского, слыла местом отдыха, как их называли, интеллигентных тружеников: тут проводили лето И.Бунин, Х.-Н. Бялик, А.Куприн, располагались дачи художника К.Костанди, доктора А.Ясиновского, приват-доцента М.Панченко, директора гимназии А.Ровнякова, издателя "Одесских новостей " Я.Натанзона, литератора А.Федорова...

Поэта, драматурга, автора многочисленных многостраничных романов Александра Митрофановича Федорова хорошо знали читающие одесситы. Его имя было знакомо и завсегдатаям выставок Товарищества южно-русских художников, поскольку он с простодушной серьезностью занимался живописью, что неизменно вызывало снисходительную улыбку Бунина. Федоров, бесспорно, заслуживает подробного рассказа и на это способен только скрупулезнейший наш краевед Сергей Лущик, больше которого о Федорове никто и нигде не знает. А я лишь вспомню, что где бы ни жил Федоров — на Преображенской, 2, на Морской улице в Отраде или на собственной даче на месте нынешнего Дома творчества писателей, у него всенепременно собирались местные и приезжие литераторы, художники, актеры: И.Бунин, академик Д.Овсянико -Куликовский, автор пьесы "Дети Ванюшина " С.Найденов, чтец А.Закушняк, А.Куприн, художник П.Нилус, Корней Чуковский, артист Н.Ходотов...

И не тусовки интеллигенции происходили у Федорова, но форумы. Салон, кружок, просто "Дача Федорова " - это было явление, полностью и честно еще не изученное в контексте литературной истории города. И мне думается, что в возникновении до сих пор тревожащего воображение исследователей феномена литературной Одессы есть толика заслуг А.М.Федорова. Подобно тому, как П.С.Столярский "ставил руку" юным музыкальным дарованиям, Федоров, пусть и с самолюбованием мэтра, но не был безразличен к талантам литературным. К примеру, когда привлек его внимание русский перевод поэмы Эдгара По "Ворон", он разыскал переводчика, ободрил и представил редактору "Одесского листка" В.В.Навроцко му. Так в 1897 году судьба в лице Федорова оказалась благосклонной к семнадцатилетнему Владимиру Жаботинскому, будущему талантливому литератору и неутомимому борцу за осуществление тысячелетней мечты еврейского народа о восстановлении собственной государственности.

А другой подопечный Федорова в этом году только родился...

А.М.Федовов печатался в Петербурге, на тамошней сцене ставили его пьесы, он дружил с Буниным, был хорошо знаком с Чеховым — в глазах одесситов все это создавало ореол столичного писателя. И не удивительно, что именно к нему преподаватель российской словесности Петр Васильевич Катаев привел своего тринадцатилетнего, кажется, подающего надежды сына. Сообразно своим возможностям, Федоров приоткрыл ему секреты поэтического мастерства , как честный учитель, передал старшему наставнику — Ивану Алексеевичу Бунину, из уст которого Катаев услышит однажды: "У вас несомненный талант, — это я редко кому говорю". Это было летом 1918 года, когда уже начиналось "то время", как по-одесски говорил Катаев, многозначительно подняв палец.

Через два года Федоров уехал за границу, а имя его и книги оказались вычеркнутыми из литературы и истории.

...Но как только поредел да позатупился частокол цензурных запретов, Валентин Катаев с присущим ему колдовством детали написал о Федорове в книге "Трава забвения ". Но лет за тридцать до этого, в самые, по выражению Бориса Пастернака, бескрылые годы, в повести "Белеет парус одинокий " появился "потаенный " портрет Александра Митрофановича Федорова за мольбертом на такой памятной Катаеву даче.

Зашифрованное посвящение, дань благодарности учителю или негромкий привет из Одессы?

Зимой 1982 года мы говорили с Катаевым о Федорове в подмосковном писательском поселке Переделкино. Вернее, говорил он, а я только навел его на воспоминания вопросом о Федорове: "Он был нашим соседом по Отраде. Потом издал четыре тома сочинений и на гонорар начал строить дачу. Гонорара не хватило, он заложил часть участка и на эти деньги продолжал строить. Книги Федорова можно восстановить и нужно напечатать — это интересно. Когда-то его романы читала вся Россия: "Подвиг", "Камни", "Его глаза". Он дружил с Буниным, одно из его стихотворений понравилось Чехову — это его грело всю жизнь. У Федорова были неплохие переводы сонетов Шекспира. Но часто его "заносило "... Однажды он весь вечер читал нам стихи и там проскользнула такая строчка — "Созвездия родных янтари". Что такое? Потом я провожал Бунина на его дачу и вдруг он остановился. "Созвездия родных янтари", — с недоумением повторил он, — а, Митрофаныч?! " И мы пошли дальше..."

Катаев повернулся и долго смотрел в темное окно, будто видел там волшебную летнюю ночь в большефонтанской степи и высокую фигуру Бунина на фоне звездного неба.

За окном волнами ходили под ветром старые сосны, высоко в небе стыла маленькая луна, все было занесено снегом. И я подумал, как же далеко от Одессы занесла судьба нашего Катаева.

А, может быть, он никуда и не уезжал...

Александр Розенбойм, "Вестник Online"