Французский шансон - космополитичный "метек"

Шансон — это триумф всемирной песни, в традиции Французской революции прославляющий силу Франции прошлого, считает французский филолог Николя Бонналь. Сейчас мы находимся в эпоху всеобщего помешательства "зеленой картой" США. Все изменилось после 60-х годов, молодежь, отформатированная американской матрицей, теперь мечтает о другой культуре.

Фото:

Все оплачено, все ушло и забыто, и мне плевать на прошлое.

Эдит Пиаф

Эдит Пиаф в одной из своих песен и в самом деле говорит нам, что не следует ни о чем сожалеть. Однако мы можем вполне сожалеть об Эдит Пиаф и об ушедшей вместе с ней эпохе. Я принадлежу к тому поколению французов, которое родилось немного с опозданием, поэтому мне трудно говорить о французской песне в ее расцвете, о великой французской песне Пиаф, Азнавура и Монтана, которые в течение 20 лет — скажем, с 40-х до конца 60-х годов — господствовали на мировой сцене. И просто невозможно закрыть глаза на тот факт, что Шарль Азнавур продал 500 миллионов пластинок и что он был избран артистом века, оставив позади Элвиса Пресли, и что Эдит Пиаф была и остается звездой, наделенной небывалой аурой очарования, как-то нам доказал недавний Оскар Марион Котийар и необъятное число ремиксов и реприз песен Пиаф, как, например, "Жизнь в розовом цвете".

Читайте также: Эдит Пиаф: от слепоты к славе

По мере того как я продвигаюсь в раскрытии этой темы, все больше имен мне приходит на память, они обступают меня тесной толпой: Шарль Трене, Лео Ферре, Жан Ферра, Серж Реджиани, Жильбер Беко, Жак Брэль, конечно… Они ведь так же сильно повлияли на мировую эстраду, как на эстраду французскую, а также прославили литературу, кино и музыку. На самом деле, нам кажется, что великая французская песня (а сюда я добавлю еще имен — Морис Шевалье (из раннего), Жорж Брассан, Жорж Мустаки или Саша Дистель) оставила свой отпечаток на XX веке, подобно итальянскому искусству, отразившемуся в ренессансе, подобно русскому роману, ставшему эмблематичным для XIX века. Мы можем сказать, что в эпоху, когда великий кинематограф происходил из Голливуда (по крайней мере, для большинства любителей), песня должна была быть французской, так же как революция должна была быть русской, а век философов необходимо должен был быть французским. Пиаф, Беко, Ферре были нашими руссо, нашими вольтерами и дидро, они были приняты повсюду, всюду овеяны славой — и это продолжается и теперь… Генерал Де Голль сказал как-то Беко, автору знаменитой песни "Главное — это роза", что для Франции и ее культуры нет лучшего посла, чем один из ее великих певцов или одна из ее великих певиц.

Попытаюсь теперь объяснить причины. Существует — или существовала — во-первых, харизматическая сила французской культуры, французской литературы. XX век — это век Превера, писателя и поэта Арагона, вдохновившего Жана Ферра и, конечно же, иных наших певцов. Наши поэты, такие как Ферре, почерпнули вдохновение у Бодлера, Рэмбо и у школы символистов. В то время границы между литературой и песней были пористыми, что создавало неразрывную связь между этими искусствами. Наши артисты были людьми чрезвычайно образованными, они были авторами-композиторами, целиком создававшими свои произведения, и сами того не ведая, они причислили себя к великой французской традиции. Против непревзойденной на сцене и выросшей на улице Пиаф не выстоят и десять интеллектуалов. А Шарль Трене, между прочим, коллекционировал александрийские стихи, проступавшие иногда в прозе газетных заметок. Эти люди обладали по-настоящему развитым слухом и вкусом к поэзии.

Эта эпоха — это также и последняя великая эпоха для французского языка. Вплоть до 70-х годов французский язык, наперекор уже наступившему относительному упадку моей страны, сохраняет за собой важное звание языка межкультурного общения. На нем разговаривают за столом, играя в карты, как в греческих фильмах Какоянниса. В то время культура планетарного масштаба — это парижская культура, неразрывно связанная с Сен-Жермен-де-Пре или с пригородом и его легендарной иронией. Сен-Жермен-де-Пре вдохновляет Сартра, писателя и певца Бориса Виана и, конечно, великую Барбару и невероятную Жульет Греко. Французской культуре в то время все еще под силу завоевать весь свет, она отражает в себе желание разделить со многими величие своей судьбы.

Я упомянул тут космополитизм. Что более всего впечатляет меня, когда я перечитываю биографии этих артистов — это разнообразие их происхождений. Тут и египтяне (Мустаки, Далида, Клод Франсуа), русские (Дистель, Ферра, Барбара), армяне (Азнавур), итальянцы (Пиаф, Монтан, Реджиани), арабы (снова Пиаф, Мулуджи) и, конечно, еврейского происхождения (Ферра, Мустаки, Барбара и др.), как сказал Мустаки в одной из своих знаменитых песен, "метек" — помесь.

Даже Борис Виан, добрый француз и католик, поздравлял себя с тем, что к его фамилии его русское имя придает некую ауру "метека"! Не забуду и Жака Бреля — бельгийца по происхождению, который для многих является гением ушедшего века.

Итак, французская песня воплощает в себе триумф всемирной песни, совершенно в традиции Французской революции, прославляя силу Франции прошлого и ее республиканской школы (которая с тех пор пришла в разоренное и униженное состояние) в офранцуживании мира. Это время, когда все, а особенно люди угнетенные и люди образованные, мечтают о Франции как о второй родине, весь мир хочет стать французом. Сейчас мы находимся в эпоху всеобщего помешательства "зеленой картой" США. Все изменилось после 60-х годов, и молодежь, отформатированная американской матрицей, мечтает вместе с Джонни Холлидей (!) о рок- и попкультуре, а вовсе не о народных песнях. Такая запрограммированная песня, конечно же, будет менее политичной. Это эпоха "йе-йе" и начало конца французской исключительности.

Необходимо знать и то, что эта французская исключительность принадлежала исключительно к левым взглядам и крепко держалась за республиканскую и прогрессистскую традицию. Среди артистов мы найдем немало коммунистов (Изабель Обрэ, Монтан, Ферра), сподвижников партии, и людей свободомыслящих (Лео Ферре и великий Брассан, которого я еще не упомянул), а также добрых левых (Греко, Реджиани), и совсем уж редко встречались певцы-консерваторы, в политическом плане. Ферра воспевает рабочий класс ("Моя малышка") и броненосец "Потемкин". Борис Виан устроит скандал, спев с Муджиани в 1954-м против колониальных войн ("Дезертир"). Азнавур, конечно, будет мне перечить, но он будет интересовать меня по условию (а не по причине) гомосексуальности в одной из своих самых красивых песен ("Как они говорят", 1972). Говорят, что Азнавур пел в 70 различных странах мира. Он даже смог приспособиться к англо-саксонскому вкусу, довольно провинциальному в своей массе (если не считать Нью-Йорка; американская культура мало открыта миру, как замечал в свое время кинематографист Коста-Гаврас). Говоря об анархической жилке правых, или борцов с системой, можно процитировать и Бреля. Понятно, что песня, содержащая в себе некое послание, не смогла завоевать все сердца: в Саше Дистеле хотели видеть скорее забавника, наподобие Анри Сальвадора или Шарля Трене, чья песня "Море" была перенята великими американскими романтическими певцами, например, Бобби Дарином. Эдит Пиаф потрясла мир, рассказывая о своем страдании, которое было в то же время и страданием всего мира. Можно вполне уверенно сказать, что Пиаф стала для Песни тем, чем была Жанна д'Арк для Истории.

Перевод Татьяны Бонналь

Читайте самое интересное в рубрике "Культура"