Цензура и цезура. Советская и российская

Цезура — это (от латинского — сечение) пауза, словораздел в стихе: “Еще одно (цезура!) последнее сказанье...”

Пушкин знал силу цезуры, интонационного ожидания, но он еще знал силу цензуры — гениального российского института, который был учрежден за 100 лет до его публикаций. Правительственным указом 1720 года и регламентом Духовной коллегии 1721 года цензура была поручена Синоду. Он осуществлял свои функции рьяно, порой топорно, но искренне.

С воцарением Александра I в 1804 году был утвержден первый Устав о цензуре, в соответствии с которым ни одна книга или другие сочинения “не должны быть напечатаны... ни пущены в продажу, не быв прежде рассмотрены цензурой”.

Запрещению подлежали сочинения, “противные закону Божию, правлению, нравственности и личной чести какого-либо гражданина”. Как благородно! И это условие сохранялось, как бы ни страдал от него Пушкин или другие наши великие литераторы.

Правда, надо заметить, что и цензорами были гениальные и совестливые люди — Иван Александрович Гончаров или Константин Константинович Случевский. Но — цезура, пауза...

Каждый из нас, активно действующих литераторов и редакторов, помнит советскую, партийно-дубовую цензуру. Она была бездарной, с лицом Александра Яковлева, с его лохматыми бровями, но не была случайной! Оглядываясь на прошлое, на свои редакционные будни, я начинаю сознавать что антисоветизм, антивождизм эту цензуру не больно волновал. Например, я как редактор отдела поэзии “Литературной России” мог спокойно опубликовать к 75-летию Брежнева такие вирши:

По лесам и среди побережий

Веет светом от солнечных лент.

С днем рожденья, товарищ Брежнев,

Дорогой наш, родной президент.

Не помню был ли Брежнев президентом, но все-таки подставлять его и печатать такие — цензурно проходимые стихи! — не хотелось.

Я поручил литконсультанту подготовить ответ с отказом, но, честно говоря, ответ завизировал, не прочитав. А идеологический отдел бдил! Вызвали “на ковер”, начали тыкать ответом бедного покойного поэта Павла Калины, который написал, что славить отдельные личности не надо, нехорошо... “Как?! — кричал мне какой-то инструктор. Надо славить! Но вы должны отвечать авторам: славить надо хорошими стихами!”

Я смеялся про себя, но публично мы вынесли Калине выговор. Прости, друг. Цезура...

Но все-таки жизненный опыт надо обобщать. Вся моя жизнь прошла под яковлевским идеологическим диктатом: то он меня учил коммунистической идеологии, то капиталистической. А русский человек силен своим пофигизмом и гоголевской иронией: а доедет ли это колесо до Казани или Самары — до Шаймиева или Аяцкова? Доедет. Но и это ничего не решает. Надо заглянуть в корень, вглубь.

А этот проникновенный взгляд высвечивает одно: запрещалось цензурой, искоренялось все истинно национальное, святорусское, патриотическое. Потрясающий нюх был! Печатаю Александра Межирова (жив ли он там, в Америке? Что делает?). Думаю, цензура точно вмешается, снимет пораженческую строфу об учительнице немецкого в довоенной Москве:

Зачем вопросами врасплох

Ты этих мальчиков тревожишь?

Да им и надо-то всего лишь

Два слова помнить: “Хенде хох!”

Нет, спокойно проходит!

Звонит Евгений Евтушенко: “Поздравляю, сильнейшие стихи! Я даю вам самые свежие и острые”. Читаю, сомневаюсь. Сталкиваюсь с цензором в столовой.

Говорю: “Александр Иванович, ты сам стихи пишешь, а я — не главный редактор, давай как поэт с поэтом: вот такие-то строки пропустишь?”

Улыбается загадочно: “Засылай в набор. Там посмотрим — Евтушенко многое разрешено, он ведь про революцию писал, про КамАЗ...”

А вот к чему он был беспощаден, русский человек, историк по образованию, так это к попыткам преступить главную заповедь, разрушить старый мир до основанья, порвать связь веков, великих наших традиций — воинских, православных.

Я был поражен, когда было снято совершенно безобидное, глубоко патриотическое стихотворение Анатолия Жигулина “Медали”:

Медалью за Победу

Играет оголец.

С войны награду эту

Привез его отец.

А впрочем, та победа

Девятого числа —

Не от отца, от деда

Ко внуку перешла...

Это было недопустимо! Как и мысль о схожести русских медалей:

Как будто их единый

Художник рисовал —

За взятие Берлина,

За Шипку-перевал...

Вот из-за того, что мы пытались связать славянские просторы не общей памятью, историей, коренными интересами и верой, а — идеологией, подтвержденной силой оружия, и были утрачены Чехия, Болгария, даже родная Украина!Впрочем, поводом для оглядки на прошлое послужило воспоминание о стихотворении моего покойного друга, прекрасного вологодского поэта Виктора Коротаева:

Газеты хвалят сенокосы

И небывалый намолот,

Но по привычке, видно, осень

Веселых песен не поет.

Березы молча смотрят в пруд,

Боятся вдруг спугнуть удачу,

А бабы если и поют,

То все равно как будто плачут...

Что началось! Выговор цензору, который поддался элегичности этих строк, а за ними, мол, охаивание успехов и небывалого урожая. На совещании цензоров в ЦК зачли как ярчайший образец безответственности редакторов и небдительности цензоров. Цезура со вздохом...Что же теперь-то нам писать, когда трава на Валдае, где я был уже в августе, ложилась под дождем: некому косить. Когда намолоты упали вдвое, даже втрое с тех времен. Когда и удач нет: нечего вспугивать! А пиши что хочешь: или не напечатают, или не прочтут, или прочтут без сердечного и умственного отклика. У нас теперь президент зато стихами говорит или тот, кто ему речи краткие пишет. Сижу у телевизора и слышу в интервью:

Никуда я не уйду! (цезура)...

Разгонять не стану Думу (цезура)...

А в двухтысячном году (цезура)...

“Президентствовать не буду”

(Это мой вариант завершения строки). Ельцин сказал прозой: “У России будет новый президент”.

Вот такие у нас теперь бесцензурные, безответственные, бессовестные времена цезур, заиканий, спотыканий на ровном месте. Смотришь телевизор, открываешь газеты, оглядываешь книжные развалы и сыпятся перлы “противные закону Божию... нравственности и личной чести”. Значит, покамест России — не подняться...