В Центре им. Мейерхольда выкликают со сцены "русскую смерть"

Центр им. Мейерхольда показал спектакль "Русская смерть", в очередной продемонстрировав свою творческую немощность как авангардного театра и зависимость от западной культурной политики.

Спектакль представляет собой "постдраму", чей девиз: "Минимум слов, максимум безнадёжности". Это кладбищенский жанр, и нет ничего удивительного в том, что действие (вернее, бездействие) происходит на кладбище.

О самом спектакле сказать почти нечего. Смерть — это великая тема философии и творчества, но творцу жанра "пост" двигаться в ту сторону лень. Поэтому он создаёт пустышку, имитирующую глубокомысленное послание.

Зрителей в зале рассаживают вокруг "захоронений" с оградками и каждому выдают номерок его места-могилки. Внутри оградки несколько нежитей вспоминают былое: молчат и скорбно перебирают старые снимки.

Артисты-"перформеры" один за другим повторяют фразу Павла Флоренского о том, что человек не умеет умирать, и ему "надо выучиться смерти. А для этого необходимо умирать ещё при жизни, под руководством людей опытных, уже умиравших".

Флоренский создал учение о смерти, оспаривающее учение Фёдорова. Оба писали о воскрешении. Первый видел в смерти пользу для человека (умерев при своей жизни "для мира", он после смерти воскресал в преображённом виде). Второй считал смерть злом, которое человек может и должен преодолеть.

Но в спектакле фразу Флоренского используют не для того, чтобы напомнить об этом споре и занять сторону. И уж явно не для того, чтобы укрепить человека мудростью и обратить к Богу, а чтобы загнать его в депрессивное состояние. Автор-либерал, которому до религиозных споров, как до лампочки, просто улавливает в этой фразе нечто стёбно-зловещее и вбивает её в сознание.

Многократное повторение одной фразы (или эпизода), тягомотина действия, раздражение — это типичные приёмы постдрамы. Так зрителя приучают к толерантности — дрессируют. В рамках этой психопрактики его можно достать, унизить, шокировать. Зритель должен сдерживать свои эмоции: молчать, терпеть и проявлять толерантность.

По сути, постдрама — это вид инициации. Зритель как бы умирает как существо живое (исполненное любви, убеждений, эмоций) и перерабатывается в ливерную колбасу. Он становится даже не "обиженной ливерной колбасой", как канцлер Шольц, а просто колбасой — ничем, подобием человека.

В спектакле принимает участие прах постановщика. Он передвигается от одного "захоронения" к другому, поднимает поминальную рюмку и тоже молчит. Постдрама страшится слов. Она полагает, что от них одни беды. Слова могут пробудить волю к жизни и увлечь дорогой свершений, любви, надежд. А этого ей не надо. Так что "перформеры" открывают рот вынужденно — только, чтобы произнести нечто, исполненное безнадёжности и тоски.

Они смакуют фразы из истории болезни Пушкина (сладостно переживают момент умирания), цитируют строки из "Митиной любви" Бунина (описание самоубийства), "Смерти Ивана Ильича" Толстого (описание кончины) и других произведений, где русские авторы пишут про смерть.

Перформеры показывают, что сами они давно и счастливо умерли, и призывают зрителей сделать то же. Они как бы говорят: "Умри с нами, умри, как мы, умри лучше нас".

Одно в постановке радует: она истязает недолго. Прах оказывается не в силах создать длинное шоу, за что ему большое спасибо.

Мрачный голос начинает счёт: от 31 до 71 (от среднего возраста зрителей до средней продолжительности жизни в России), и, когда счёт заканчивается, прах со сцены смывается. Зрителям предлагают пройти за "оградку захоронения" и посмотреть на вещи умерших: старые снимки или пластинку, изготовленную из праха любимой бабушки.

Когда в спектакле заводят эту "пластинку из бабушки", звучит песня Лу Рида "Идеальный день", и всё погружается в какую-то грандиозную пошлость. Причём, постановщик этого явно не понимает.

Нет, это не привычный для "новой драматургии" глум. Это саморазоблачение режиссёра, показывающего, что у него ни гроша за душой, что он никто, какой-то ходячий пакет либерального мусора.

Та же песня, кстати, звучит в фильме Серебренникова "Лето". Танатики словно указывают на некое единство вкусов.

Постановка не имеет отношения к искусству, но имеет прямое отношение к политике (как и сам жанр). Она нацелена на то, чтобы подавлять волю к жизни и изгонять драму как-то, что адресуется к жизни, а не отмахивается от неё, как от мухи. Ханс-Тис Леман, автор книги "Постдраматический театр" (этого учебника истории ублюдочной режиссуры), так и заявляет: ритуальность постдрамы нужна для недопущения драмы на сцену. Тому же служит навязчивая адресация к смерти. Из этой книжки модные режиссёры выписывают наставления и рабски им следуют.

Этим "авангардистам" приятно считать себя последователями Жана Жене, заявлявшего, что театр — это кладбище, а спектакль — заупокойная служба. Или Тадеуша Кантора, превращавшего сцену в "пейзаж смерти". Или Хайнера Мюллера, говорящего о театре как о территории умирания.

Они знают, что за такую заупокойную режиссуру хорошо поощряют — призовыми местами на кладбищенских конкурсах и посмертными масками.

Постдрама — это один из инструментов разрушения национальных культур, который использует глобалистический Запад в войне с национальными государствами. Она крайне востребована как то, что вкачивает в общество волю к смерти: подавляет желание бороться, строить своё национальное бытие.

Поставил "Русскую смерть" питерский режиссёр Дмитрий Волкострелов, который крайне чуток к западной культурной политике. Он занят продвижением постдрамы на своей площадке — в питерском театре "post".

Сейчас Россия воюет с тем, что несёт смерть ей и большинству человечества. Она воюет с глобалистическим Западом, который не только возрождает фашизм в его либеральном или хуторском вариантах, но и продвигает субкультуры смерти на поглощаемых территориях. Чтобы выжить, страна должна измениться.

Но ходячему праху из мира искусства не нужно, чтобы страна выжила. Он делает своё дело: выкликает русскую смерть и призывает вернуться всех, кто "свалил" и "продемонстрировал". Для них здесь много работы: надо писать книги и ставить спектакли, прославляя предателей (Власова, Горбачёва и прочих), проводить конкурсы "новой драмы", типа "Любимовки", и пичкать общество гнилью. То есть делает всё, чтобы русскую культуру поглотило небытие.