Репортаж из квартиры, где многое напоминает о легендарном маршале
Самый обыкновенный московский дом. Затерялся в переулках, что между Садовым кольцом и Москвой-рекой, неподалеку от Академии Фрунзе. Я пришел сюда, чтобы хоть чуточку ощутить атмосферу семьи Жукова, прикоснуться к чему-то такому, о чем не прочтешь ни в одной книге о легендарном маршале. Меня пригласила к себе в гости дочь Георгия Константиновича — Элла Георгиевна. Веду репортаж из ее квартиры.
...Сохранилась записка, которую Георгий Константинович передал в роддом своей жене Александре Диевне:
“Милый Шурик.
Поздравляю тебя и крепко целую тебя и красавицу дочку.
Передаю тебе сахар-рафинад. Скажи, что еще нужно...”
Родилась Элла — вторая дочь в семье. Шел 1937 год. Жуков командовал кавалерийским корпусом. Но, занимая достаточно высокую должность, он не мог предложить лучшего лакомства, чем сахар-рафинад. Жили без излишеств, скромно, но умели радоваться истинным ценностям. И читая записку дальше, я мысленно вижу озаренное, светящееся счастьем лицо Жукова, когда он пишет о весе Эллы, мол, надо же, на два фунта превзошла Эру.
— Именно в год моего рождения, — говорит Элла Георгиевна, — под родительской кроватью появился маленький чемоданчик, который пребывал там до 1957 года.
— Что же в нем находилось? — спрашиваю нетерпеливо, удивленный неожиданным поворотом разговора (мы только-только рассматривали семейную фотографию, и Элла Георгиевна говорила, что Эра была для нее второй матерью).
— В чемоданчике хранилась смена белья, которая периодически менялась, и туалетные принадлежности. Отец все время ждал ареста. Во всяком случае он всегда был готов к нему.
— Он любил Сталина? — И уж вовсе вылетаю я из той, затеянной поначалу беседы.
— Не могу сказать, что любил, — уважал, да. Но постоянно находился настороже — ведь поворот мог быть любым.
— У вас было много друзей “в верхах”?
— Мама дружила с Анастасией Михайловной Тимошенко и Марией Васильевной Буденной. С детьми Семена Михайловича — Сергеем и Ниной водилась и я с Эрой.
— А кто был близок отцу?
— В этом же мамином кругу находился и он, хотя у него были хорошие, товарищеские отношения со многими людьми, конечно, в большинстве своем военными. Он был жутко доверчивым человеком. Однако где-то после сорок шестого — сорок седьмого года отец проложил рубеж между собой и остальными. Чувствовалось, что в нем подорвана вера в людей. Он как-то отошел от всего, остался только с теми, с кем дружил до войны.
— А как складывались его отношения с Хрущевым?
— Все менялось в стране. Арест Берии, потом он расчищал себе путь к власти, помните антипартийную группировку... Словом, тогда Никита Сергеевич благоволил к отцу, буквально преклонялся перед ним, ибо без него ничего бы не смог. А потом сразу отвернулся.
Передо мной сидела худенькая, с уставшим лицом женщина. Милая, приветливая, интеллигентная. Она только единожды отвлеклась от долгого разговора, когда в другой комнате резко закричал попугай, и объяснила: “Радуется, что пришел сын. Он его любит”. На низком столике, за которым мы сидели, стояла пишущая машинка. Окончив с Эрой Институт международных отношений, она полжизни проработала на радио. Продолжает писать и теперь, снова и снова перечитывает письма отца. Разбирает семейный архив, просматривает фотоснимки, многие из которых выполнены Георгием Константиновичем. Чего не оставил великий полководец, так это достатка в доме. Семья Эллы Георгиевны Жуковой живет с натугой, как и большинство россиян. Живет в волнении, точно море на этюде Айвазовского — подарке отца, который любил живопись. Но, пожалуй, главное богатство этой обыкновенной московской квартиры — моя собеседница, без всяких отступлений.
— Так что же с Хрущевым?
— Когда отец отбывал ссылку в Одессе, Свердловске, иначе это больше никак не назовешь, он неоднократно писал Хрущеву: ну дайте округ, академию, ведь я полон сил. И однажды отец показал мне ответ, который до сих пор перед моими глазами: “В настоящее время использовать Вас считаем нецелесообразным. Хрущев”.
— Может, Георгий Константинович недомогал в то время?
— Отец не любил ныть. Он был цельным человеком. Когда учился в 1925 году на кавалерийских курсах усовершенствования командного состава (ККУКС), писал маме, что занимается по 18—20 часов в сутки, что у него болит голова, ввалились глаза, но я, мол, своего добьюсь — одолею все. И в доме было все подстроено под его режим, мы, как говорится, вставали и ложились с ним в одно время. Конечно, пережив столько, у него были хворости: в сорок восьмом перенес инфаркт сердца, побаливали суставы, тревожила печень, неважно слышал на одно ухо — последствия контузии. Но разве “разваливающийся” человек мог думать о хорошем костюме — отец очень тщательно следил за своей внешностью, любил мастерски пошитую гражданскую одежду, добротную щегольскую обувь.
Жили они дружно и ладно. В двадцать втором Александра Диевна и Георгий Константинович стали женой и мужем. Но знали друг друга раньше, а вот зарегистрировали свой брак лишь в пятьдесят третьем году. Хорошей помощницей матери была Эра, родившаяся на девять лет раньше Эллы. Она и за сестренкой ухаживала, и всегда находила случай, чтобы в чем-то оказать услугу отцу. Вот они все вместе и еще бабушка, мать Георгия Константиновича, на фотографии, сделанной накануне войны. Счастливые, единые, прочно спаенные. Снимков много, больше любительских, выполненных Жуковым. Беру один наугад. Луг в цветах, в коляске — Элла, ее укачивает Эра, Александра Диевна, сильная, молодая лежит на траве, подперев голову руками. Жуков снимает семью “лейкой”, подаренной ему в Монголии. Элла Георгиевна улыбается, вспоминая то время, конечно, по рассказам мамы, сестры.
— Отец был мужиком хозяйственным. Вызывая нас в Монголию, он советовал матери: старое пальто продай, сапоги старые продай тоже, возьми то-то и то-то...
— Слыл, выходит, прижимистым.
— Разве хозяйственный и прижимистый одно и то же? Во время войны он прислал нам две огромные, такие, знаете, оплетенные бутылки рома. И в приложенном письме наказал: возьмите себе немножко для лечения, а остальное передайте в госпиталь. А вот что мама могла ему посылать — мне невдомек. Сохранилась почтовая квитанция от 15 октября 1941 года, согласно которой на Западный фронт в действующую армию была отправлена Жукову посылка из Куйбышева.
— Коли речь зашла о войне, где вы о ней услышали?
— Знаете Архангельское под Москвой? Так вот там. Жили же мы тогда в столице, впервые в нормальной квартире, впервые с нормальной мебелью. А то ведь все сплошные переезды. И вдруг знаменитый дом на набережной, что напротив Кремля. Так о начале войны... Какой-то особой тревоги не припомню. Отец обладал удивительным свойством — успокаивать людей своим присутствием.
Потом была эвакуация в Куйбышев, и поселили нас там в доме, где жили члены правительства. А сорок второй год мы всей семьей встретили под Москвой, в Перхушкове, где провели два дня. Летели из Куйбышева в холодном и темном самолете. Зато нас встретил жарко протопленный дом, и я с удовольствием гуляла в обнимку с пушистым медведем — отец любил делать подарки детям.
— А что читал, оказываясь в семейной обстановке, ваш отец?
— Прежде всего, военную литературу. Помню, у него на столе лежал томик Клаузевица.
Жуков оказался выше всех известных военных теоретиков. Солдат самого высокого звучания. И вместе с тем он оставался внимательным мужем и заботливым отцом. Читаю его короткое письмо на двух листочках в клеточку из блокнота:
“Здравствуй, милый Шурик!
Шлю тебе, Эрочке и Элочке привет. Я сейчас нахожусь в районе Тернополя. Дела у нас идут в общем удовлетворительно. Очень много предательства со стороны украинских националистов. Много диверсантов и прочей гадости. Очевидно, немцы надеятся при помощи их нас победить, но это не выйдет.
Пока, будь здорова и не паникуй. Мне говорили, что ты в панике из-за учебной тревоги в Москве.
Еще раз привет и крепко всех целую”.
И была победа. Летом сорок пятого Жуков увез на два месяца семью в Германию, где они все вместе жили сначала на берегу Шпрее в небольшом особняке, а потом — в предместье Потсдама.
— А чем увлекался отец в свободное время?
— Охота, рыбалка, он сам делал крючки, какие-то особые — клев на них был хороший. Скажу, — улыбается моя собеседница, — и что любил он: блины и фильм “Тихий Дон” с обожаемой им Элиной Быстрицкой.
— Извините, а Эра Георгиевна как чувствует себя?
— Да слава Богу. Кандидат юридических наук... Мы так с ней любили маму, она не смогла пережить уход отца...
— А как вы относитесь к памятнику своему отцу, который поставили возле Исторического музея.
— Сходила, посмотрела... Для меня он был любимым отцом, а памятник — это только памятник.
Она грустно улыбалась, провожая меня.
Владимир ЧЕРТКОВ.