Русская хандра пробудит нашу совесть

Мы живем в замечательные времена — ни войны, ни голода, ни материальных затруднений. У нас есть доступ ко всем культурам, к различным климатическим зонам — так чего же мы жалуемся?! А все потому, что у нас нет счастья, гармонии и драйва в душе — сплошная неудовлетворенность. Свою лепту вносят и СМИ, которые ставят перед людьми высокую планку…

Недуг, которого причину

Давно бы отыскать пора,

Подобный английскому сплину,

Короче: русская хандра

Им овладела понемногу;

"Евгений Онегин"

В основоположные 1830-е годы Токвиль объяснял, что демократия переместила свою тиранию с тела на душу, точно так же физическое наказание превращается в моральное и порождает гетевского Вертера со всеми его последующими имитациями. Для французского читателя традиционный русский дух часто созвучен с современной депрессией. Вас пронзает холодом русский мороз, вас тревожат заботы о мире, вы задаете себе великие вопросы, вы впадаете в интеллектуальную кому! Абсолютно или почти нечего делать — итак, вас охватывает необъятная грусть-тоска, которая никогда не находится слишком далеко от здорового и счастливого смеха!

Пройдемтесь же с ревизией, как в казарме, по нескольким величайшим русским писателям, которые научат нас понимать русскую душу: начнем с Гоголя, украинского гения, основоположника величественной русской прозы, в произведениях которого два элемента в своем сопряжении производят грусть — это время (история), а также пространство!

И во всемирной летописи человечества много есть целых столетий, которые, казалось бы, вычеркнул и уничтожили как ненужные.

И словно такого конца истории, позднее описанным русским ученым Александром Кожевым, недостаточно, нас охватывает тоска от ужасов пространства! В "Мертвых душах" найдем следующий отрывок, в котором тоска сочится из самого неприглядного пейзажа:

Въезд в какой бы ни было город, хоть даже в столицу, всегда как-то бледен, сначала всё серо и однообразно: тянутся бесконечные заводы да фабрики, закопченные дымом.

В этом тексте Гоголю приходят на ум мысли о преждевременной старости, которая стучится к тридцатилетним и наносит удар по великим европейским умам той эпохи, таким как Байрон, Шатобриан или Сенанкур, — уже нет желания заставить пуститься в пляс маленькую музыку жизни! В тридцать пять лет больше не хочется играть в подростка, вечно любопытного и очарованного всем!

Теперь равнодушно подъезжаю ко всякой незнакомой деревне и равнодушно гляжу на ее пошлую наружность; моему охлажденному взору неприютно, мне не смешно, и то, что пробудило бы в прежние годы живое движенье в лице, смех и немолчные речи, то скользит теперь мимо, и безучастное молчание хранят мои недвижные уста. О моя юность! о моя свежесть!

Романтическая скука — знак военной аристократии. Великая тоска русской литературы — это персонаж Лермонтова, "Герой нашего времени". Он и правда устрашает нас, он выходит за рамки простого литературного упражнения и предвозвещает всех неуравновешенных, расшатанных персонажей в трудах Достоевского! Дадим слово Печорину:

"Послушайте, Максим Максимыч, — отвечал он, — у меня несчастный характер; воспитание ли меня сделало таким, бог ли так меня создал, не знаю; знаю только то, что если я причиною несчастия других, то и сам не менее несчастлив; разумеется, это им плохое утешение — только дело в том, что это так".

Читайте также: Современному человеку нравится болеть

Вечно пресыщенный и недовольный Печорин ведет себя подобно Дону Жуану в поисках наслаждений. Все ему надрывает душу и надоедает, в этом, кстати, и кроется один из характерных недостатков праздного аристократического класса (игра, охота, женщины, дуэли, водка — чем заняться, чтобы не умереть со скуки?!)

В первой моей молодости, с той минуты, когда я вышел из опеки родных, я стал наслаждаться бешено всеми удовольствиями, которые можно достать за деньги, и, разумеется, удовольствия эти мне опротивели. Потом пустился я в большой свет, и скоро общество мне также надоело; влюблялся в светских красавиц и был любим, — но их любовь только раздражала мое воображение и самолюбие, а сердце осталось пусто…

Даже культура не находит расположения в глазах нашего недовольного своим призванием (или профессией — как кто пожелает). Печорин хуже Джеймса Дина!

Я стал читать, учиться — науки также надоели; я видел, что ни слава, ни счастье от них не зависят нисколько, потому что самые счастливые люди — невежды, а слава — удача, и чтоб добиться ее, надо только быть ловким.

Ну, а после этого — авантюры, войны с индейцами, пардон, с кавказцами на русском Далеком Востоке и прекрасном Кавказе… Но вот беда, и там тоже мы будем скучать!

Вскоре перевели меня на Кавказ: это самое счастливое время моей жизни. Я надеялся, что скука не живет под чеченскими пулями — напрасно: через месяц я так привык к их жужжанию и к близости смерти, что, право, обращал больше внимание на комаров, — и мне стало скучнее прежнего, потому что я потерял почти последнюю надежду.

Словно бы он прочитал или даже процитировал дословно Рене де Шатобриана, опубликованного к тому времени уже как тридцать лет. Итак, философски и подражательно Печорин в подробностях описывает состояние своей души, и тут нас разбирает смех:

Во мне душа испорчена светом, воображение беспокойное, сердце ненасытное; мне все мало: к печали я так же легко привыкаю, как к наслаждению, и жизнь моя становится пустее день ото дня; мне осталось одно средство: путешествовать. Как только будет можно, отправлюсь — только не в Европу, избави боже! — поеду в Америку, в Аравию, в Индию, — авось где-нибудь умру на дороге!

Мы почти готовы брызнуть смехом, потому как несчастье превращается, как у Вуди Алена, в признак гениальности, и Лермонтов пародирует Рене де Шатобриана, жаловавшегося в мемуарах на вред, причиненный его трудом:

Не было такого мальчишки-сорванца, который, при выходе из коллежа, не грезил о том, что он разнесчастнейший из людей, не было такого шестнадцатилетнего мальчугана, который бы не полагал, что жизнь исчерпана, который бы не был уверен, что он терзаем собственным гением, который в пучине собственных мыслей не предавался бы волне страстей.

Ведь юмор и смех очень близки к состоянию тоски и великим экзистенциальным тревогам! Именно в "Обломове", лучше иных предвещающем нашу современность (половина людей или больше совсем ничем не занята), мы можем найти несравненную близость скуки со смехом. Гончаров пишет о своем герое:

Иногда взгляд его помрачался выражением будто усталости или скуки; но ни усталость, ни скука не могли ни на минуту согнать с лица мягкость, которая была господствующим и основным выражением, не лица только, а всей души; а душа так открыто и ясно светилась в глазах, в улыбке, в каждом движении головы, руки.

Его персонаж несчастен, но не настолько, чтобы положить конец своим страданиям! И, таким образом, он превращается в клоуна и зрителя своей собственной персоны! И в этом он почти симпатичен!

Если на лицо набегала из души туча заботы, взгляд туманился, на лбу являлись складки, начиналась игра сомнений, печали, испуга; но редко тревога эта застывала в форме определенной идеи, еще реже превращалась в намерение. Вся тревога разрешалась вздохом и замирала в апатии или в дремоте.

Тоска и уныние тут более ощутимы, нежели в эпоху романтиков или в трудах Лермонтова. Болезненное ощущение идеалистической юности становится характерной чертой неудавшейся и все еще продолжающейся жизни. Гончаров предвидит образ современного человека, часто — безработного, слишком рано вышедшего на пенсию, проводящего дни в постели перед экраном телевизора. К одному из смертных грехов Церковь относит, конечно же, леность, которая неразрывно связана с унынием и апатией, о которых много писали Отцы Церкви, в особенности Григорий Нисский и Иоанн Кассиан.

Лежанье у Ильи Ильича не было ни необходимостью, как у больного или как у человека, который хочет спать, ни случайностью, как у того, кто устал, ни наслаждением, как у лентяя: это было его нормальным состоянием. Когда он был дома — а он был почти всегда дома, — он все лежал, и все постоянно в одной комнате, где мы его нашли, служившей ему спальней, кабинетом и приемной.

Мы приходим в ХХ век. Мир промышленности. И СМИ всех нас готовит ко всеобщей неудовлетворенности, тому, что все мы грезим о богатстве и славе, мечтаем все делать с невероятной скоростью, словно универсум — это большой универмаг. (Это, кстати, отдельная тема для беседы…) И спустя век даже дьявольская булгаковская Маргарита находит слова, открывающие нам то, что, возможно, тоска имеет некую духовную, а не интеллектуальную миссию. И вот она — русская хандра, возможно, она пробудит нашу совесть и приблизит нас Царству Небесному.

Почему я сижу, как сова, под стеной одна? Почему я выключена из жизни?

"Мастер и Маргарита"

Читайте самое интересное в разделе "Общество"