Россия и Франция без стереотипов

2010 год объявлен Годом "Россия — Франция". Уже и в Париже, и в Москве стартовали прекрасные мероприятия в рамках этого Года. Но я — о личном. Впрочем, и о некоторых общих и, как мне кажется, важных вещах.

Есть три страны, особая любовь к которым — в крови россиян: Италия, Германия, Франция. Видимо, есть меж нами какая-то комплементарность: взаимопохожесть и взаимодополнительность. Во всех давних диалогах культур есть неизбежные стереотипы. К ним относятся наши бытовые и поверхностные представления о французскости: галантность, прекрасные дамы, "Три мушкетера" Дюма, Наполеон, Парижская коммуна — в Москве существует даже обувная фабрика с таким названием.

У французов, собственно, тоже такое есть: русскость для многих - это Достоевский, Толстой, икона, самовар, пятиконечная красная звезда на зубчатой башне. Но рискну утверждать, что отношения наши гораздо глубже, чем бросающиеся в глаза стереотипы.

Например, моя бабушка в девичестве носила фамилию Фенелонова. Франсуа Фенелон (де Салиньяк, маркиз де ля Мот Фенелон) — знаменитый французский писатель XVII - начала XVIII вв., епископ Камбрезский, воспитатель внука Людовика XIV герцога Бургундского. Он отличался большой толерантностью в религиозных вопросах, в те времена удивительной, в особенности для духовного лица.

Изумительными педагогическими дарованиями. В своих работах отстаивал, в частности, право женщин на хорошее образование и уважение их человеческого достоинства, идеи ограничения королевской власти и демократизации социума, а за описание идеального утопического общества вообще потерял остатки благорасположения короля.

И так случилось, что в XIX столетии в одной российской губернии по духовному ведомству служили три брата по фамилии Волковы. Чтобы не путать священников, начальство постановило: одному из братьев присвоить фамилию Фенелонов — в память французского Фенелона. Вот так моя бабушка, потомок того священнического рода, обрела свою фамилию.

Как будто бы случайность, и я ношу другую фамилию, а с настоящим французским нобилем, пусть не маркизом, но виконтом, познакомилась довольно поздно. Но чем-то мне невероятно тот Фенелон близок — идейно и человечески.

В нашей домашней библиотеке было много французских авторов, и всё классики, так что и росла я в тесном общении с их книгами. И не я одна почти наизусть знала их. В трудные постсоветские годы мужу пришлось поработать охранником на очень известной российской радиостанции, куда как-то раз с визитом прибыла одна невероятно популярная французская певица.

Завязался разговор, и выяснилось, что какой-то русский секьюрити неизмеримо лучше знает французскую культуру, чем французская дива — русскую. Дива была потрясена до глубины души, в изумлении спрашивая, где же он получил такое прекрасное образование. В советской школе и дома, отвечал тот…

Прудоновскую фразу "анархия — мать порядка" все мы выучили с детства из фильмов, хотя с трудами Прудона я познакомилась только в университете. И, конечно, там же — с феноменом маркиза де Сада — о, в наши студенческие годы он производил фурор в наших юных головах, всяческие гуманитарные методологии оценок культуры типа "садо/мазо" вошли тогда в моду.

Утопический социалист Шарль Фурье казался почти соседом по лестничной клетке, а фирменным угощением моей мамы был собственноручно испеченный торт "Наполеон". Но, конечно, наибольшее впечатление в студенческие годы на меня произвел Сартр с его кредо, ставшим в моей дальнейшей жизни и моим: человек есть то, что он сам из себя делает.

К живописи мы приобщались через увлечение французскими импрессионистами — Пушкинский музей становился для нас родным домом.

Жан Габен нам тогда представлялся идеалом мужчины, и при этом мы влюблялись и в Жана Маре, хохотали над киногероями де Фюнеса, светло грустили под мелодии "Шербурских зонтиков" и познавали тонкие психологические особенности гендерных отношений из фильмов "Мужчина и женщина" и "Мужчина и женщина: 20 лет спустя".

Бриджит Бардо и Марина Влади виделись нам идеалом настоящей женщины. Думаю, именно поэтому брак Владимира Высоцкого и Марины Влади был воспринят нами так естественно и гармонично — лучший "наш" женился на лучшей "нашей", что тут особенного?… И когда племянница известной французской актрисы оказалась моей студенткой, никакого стеснения в общении мы не испытывали, говорили на одном языке, хотя многие вещи и видели различно.

А духи? Всякая советская девушка знала: лучшие духи на свете — французские. Тогда в магазинах изредка "выбрасывали" только две марки таких духов, но это не имело значения. Говорили: у-у-у, я сегодня оторвала та-а-акие духи! Французские! Это было паролем, ускользающей и, тем не менее, постоянно присутствующей мечтой, воображаемой ниточкой, связывавшей нас с, казалось бы, родным и знакомым воздухом Парижа, в котором мы никогда не бывали.

В перестроечные годы был издан де Кюстин, и мы приучались видеть себя подслеповатыми и недоброжелательными глазами. Известные русские эмигранты во Франции возмущались тем, что он издан в России, недоумевали — зачем? А нам такой опыт оказался чрезвычайно полезным. И это были лишь первые опыты, благодаря которым мы, глядясь в чужое зеркало, начинали лучше понимать самих себя. Изображение из плоскостного становилось объемным: если нечего суммировать и преодолевать, человек не развивается и самоидентификация не состоится.

А потом моя одноклассница, правнучка знаменитого атлета Ивана Поддубного, вышла замуж за французского виконта, сына Жоржа Брассенса, композитора и известного шансонье, авторские песни которого нам, россиянам, хорошо известны в исполнении Джо Дассена. Познакомились они по интернету. Подумаешь, потомок символа русской народной мощи и французского благородного сословия полюбили друг друга, что тут такого? Всё это само по себе достойно изумления, но в то же время и очень естественно, как ни странно.

И в беседах с виконтом становилось всё более понятным, насколько же мы близки — французы и русские. И хотя у нас особое отношение к Франции, а французы, по словам виконта, мыслят: "Франция, Франция, Франция!" — нам, и тем и другим, присущи и свободолюбие, и неприятие доносительства, и стремление понимать собственную свою идентичность.

А одноклассница, изучая следы русскости во Франции, выяснила, что, например, до сих пор лучшей писательницей для девочек остается наша соотечественница графиня Софья Сегюр. Так что история продолжается. В Музее изобразительных искусств — всё в том же Пушкинском, помянутом мною вначале, проходит выставка работ П. Пикассо, в Лувре — выставка "Святая Русь", в двадцатых числах марта в Париже открывается Книжный салон, центральное место в котором займет Россия, представляющая стенды, посвященные Льву Толстому, А. П. Чехову, современной российской литературе.

Но мне почему-то кажется, что то, как Франция входит в наше повседневное существование, а мы — в повседневное существование французов, не менее важно, чем самые замечательные экспозиции и научные работы о диалоге двух великих культур. И тогда звучат в душе не официальные фанфары, а человеческое измерение.